Дафна Калотай - В память о тебе

Стоял теплый солнечный день. Второе сентября. Завтра в школу. Улицы вновь полны прохожими. Люди возвращаются после летних отпусков. Коротко подстриженные волосы мальчиков делают их лопоухими болванчиками. Волосы девочек заплетены в косички и украшены бантами.

На железнодорожном вокзале народу много. На перроне, от которого отходит Верин поезд, яблоку негде упасть. Всюду люди и старые плетеные корзины…

Нине было жаль, что им не суждено учиться вместе в школе при Большом театре. Ее мама и Верина бабушка о чем-то разговаривали в сторонке.

— Я получила телеграмму, — прошептала Вера.

У Нины от удивления округлились глаза. Она еще ни разу не видела настоящей телеграммы.

— Когда?

Из кармана пальто Вера вытащила хрустящий четырехугольник бумаги и повернулась спиной к взрослым, защищая свой «великий секрет».

— Видишь?

Слова были напечатаны посредине листа бумаги. Краткое, но от этого еще более задушевное послание: «МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ ВЕРОЧКА БУДЬ ПОСЛУШНОЙ МАМА И ПАПА».

Вера гордо смотрела на подругу.

— У них очень важная работа, поэтому им пришлось уехать.

То же самое сказала Нине ее мама. Девочка поверила.

Вера еще раз взглянула на телеграмму, прочла ее про себя, сложила и спрятала в карман.

Громкий лязг. Горячий, пропитанный угольной вонью воздух. Поезд, выпуская клубы пара, подошел к платформе.

— Отойди, — сказала бабушка Вере. — Сейчас люди будут выходить. Посмотри, во что превратились твои волосы.

Бледные от старости руки бабушки пригладили ее каштановые косы, заправив непослушный локон за ухо.

— Время прощаться, девочки, — поднимая багаж, твердо сказала Нинина мама.

Вера не плакала, только смотрела, как бабушка с трудом поднимается на подножку вагона. Никто ей не помог. Нина тоже сдержала слезы, когда толпа оттолкнула ее от вагона, в котором исчезла ее лучшая подруга. Мама говорила, что они смогут писать друг другу письма и так поддерживать дружбу.

По дороге домой Нина все думала и думала о поезде, увозившем Веру.

Они остановились у почтового отделения, и мама попросила ее пойти занять очередь за хлебом.

Булочная находилась за углом. Нина побежала туда и встала в конце длинной молчаливой очереди. Ей нравилось наблюдать за тем, как продавщица считает на счетах. Деревянные «косточки» быстро щелкали, скользя по проволоке. Очередь продвигалась медленно. Вдруг Нина вспомнила, что мама забыла дать ей деньги, и побежала на почту.

Там Нина сразу же увидела маму, но та ее не заметила. Мама была слишком занята. Прижав телефонную трубку к уху, она диктовала:

— Будь послушной, дорогая Верочка! Любим тебя. Мама и папа.

Нина развернулась и выбежала на улицу под слепящее сентябрьское солнце. Ей хотелось расплакаться, закричать, рассказать первому встречному о том, что она увидела. Какая ложь! Какой бессовестный обман! Но потом Нина сообразила, что ее мама по-настоящему любит Веру, что эта чудовищная ложь — ради нее.

Стоя у входа на почту, она старалась унять стук своего маленького сердца.

«Хорошо, что Вера уехала, — убеждала она себя. — Теперь она не узнает того, что узнала я».

Телефонный звонок прервал течение ее мыслей. Телефон звонил почти ежечасно, но Нина решила не поднимать трубку. Должно быть, опять эти ювелиры с Чарльз-стрит. Нина никого не хотела видеть. Она слишком устала, чтобы с кем-то разговаривать. Последние несколько ночей выдались на редкость тяжелыми. Боль вместо сна. Синтия все старалась уговорить ее регулярно принимать таблетки.

Со своего поста у окна Нина разглядывала наметенные недельной непогодой глубокие сугробы. Украшенные праздничной иллюминацией деревья вдоль аллеи серебрились изморозью. На другой стороне авеню припаркованные машины сгрудились у снежных куч. Нина любила сидеть в гостиной. Эта комната стала ее любимой из-за высоких окон, дававших много света. Да и акустика здесь была замечательная, а Нина любила послушать музыку. Единственный недостаток этого места заключался в щели в среднем окне, через которую холодный воздух проникал в помещение. Два года назад верхнее стекло умудрилось опуститься на добрый дюйм, но Нина решила не беспокоить никого жалобами. В теплые месяцы года она эту щель даже не замечала. Исключение составляли ветреные дни, когда сквозняк зловеще шевелил венецианскими жалюзи.

Сегодня жалюзи были подняты. Увядший коричневый лист, словно последний привет осени, пробрался в щель между рамой и стеклом, скользнул вниз и тихо опустился на подоконник. Нина долго смотрела на него, потом протянула руку и озябшими пальцами дотронулась до тонюсеньких прожилок.

Почему никто, кроме нее, не замечает щели? Этот вопрос казался Нине очень важным. К ней редко приходили гости. Синтия была, пожалуй, единственным человеком, который подолгу засиживался в этой комнате, громким голосом задавая множество вопросов, в то время как в кухне готовилась еда. Уборщицы — Мария и ее команда безымянных шумных помощниц, которые раз в три недели в спешке носились по комнатам, — слишком торопились, чтобы замечать мелочи. Вряд ли хоть одна из них снизошла до того, чтобы протереть подоконник.

А больше посетителей и быть не могло. Последний раз она принимала гостей лет десять назад. За долгие годы, проведенные в Бостоне, Нина так и не смогла ни с кем близко сойтись. Настоящих друзей у нее не было. Были, конечно же, знакомые и коллеги по работе, но настоящих, близких сердцу друзей, как те, в Париже и Лондоне, в этом городе у Нины не было. Она вспоминала русскую подругу Таму и дорогую Ингу, «девушку из Берлина», как она ее до сих пор называла. Ну, еще был Шепли, которого она знала — подумать только! — уже лет сорок. Но после его переезда в Калифорнию они почти не общались.

Как и Вероника в Англии, Шепли был поклонником ее таланта, постепенно ставший ей другом. Молодой адвокат-балетоман завоевал расположение Нины Ревской небольшими подарками и почтительным обращением. Его внимание не было навязчивым или излишне альтруистическим. Напротив, Шепли отличался умом и сдержанностью в проявлении своих чувств. Даже Нине, которая старалась выбросить из головы первую треть своей жизни, но так и не привыкла доверять людям, Шепли понравился с первого взгляда. В ее воображении он по-прежнему оставался худощавым молодым человеком со спокойным голосом. Каждый раз, когда Шепли навещал ее в Бостоне, — а случалось это не чаще одного раза в год, — Нина испытывала неловкость, видя перед собой вместо юноши седого старика, которому перевалило за шестьдесят.

Шепли так и не встретил любовь своей жизни. Когда десять лет назад болезнь Нины впервые заявила о себе, он стал навязчиво заботливым и услужливым, превратившись в нечто среднее между любимым племянником и слугой. Он возил Нину на своей машине к врачу и в лабораторию на анализы, регулярно навещал ее и часто приглашал в гости. Но восемь лет назад Шепли переехал в Калифорнию, поближе к Роберту. Нина смирилась с его отсутствием, только иногда скучала о нем, особенно после очередного визита. Обычно они пили чай в «Четырех сезонах» и ходили смотреть на товары, выставленные в «Саксе». Нине ничего покупать не хотелось, к тому же в общественном месте она чувствовала себя беззащитной. Шепли готовил жаркое, пек пироги и замораживал еду про запас. Потом они весело болтали и рассказывали друг другу анекдоты. Приподнятое настроение пребывало с ней еще несколько дней после его отъезда, а потом жизнь снова превращалась в рутину.