Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина

Чем взволнованнее и беспокойнее становилась Марина, тем заметнее избегала она Ухманского, тем суше и холоднее с ним обращалась. Разумеется, она перехитрила и пересолила свой отпор и свое старание казаться равнодушною, потому что разыгрывала роль трудную и самой себе ненавистную. Если бы она в самом деле не была расположена внимать исканиям Бориса или просто была бы к нему совершенно равнодушна, то самое обыкновенное приличие заставило бы ее казаться с ним не только учтивою, но даже ласковою, и она бы не стала его так тщательно избегать. Не отталкивая и не приманивая его, она умела бы не выходить с ним из границ светского обращения и отношений. Но где страстной и пылкой молодой женщине, неопытной в делах сердца и тайнах любви, где ей сохранить присутствие духа и наружное равнодушие в обращении с тем, кого она втайне предпочитает? Где ей рассчитывать верно и тонко политику своих мнимых пренебрежений, когда весь ум ее занят внутреннею, ежеминутною борьбою против сердца, против увлечения, против молодости, в ней громко вопиющей, против страстного любопытства, подстрекающего ее сблизиться с существом, пробудившим в ней все, что до него в ней долго, но зато так чутко и так трепетно дремало?.. Марина, желая показать себя равнодушною, была чуть ли не враждебна с Ухманским, и надобно было иметь всю неопытность его, чтоб не проникнуть ее неловкой хитрости и ее неискусного притворства.

Но Борис был новичок, если не в любви (той, которая обыкновенно разумеется под этим именем и которую приличнее назвать любовным похождением), то, по крайней мере, в предначинаниях, ведущих к прочтению этой чудной книги любви истинной и высокой, которая открывается столь не многим избранным в жизни. Для него женское сердце было глубокою тайною; еще менее понимал он борьбу женской гордости с страстью, почитаемою запрещенною. Если он и верил добродетели, долгу, святости супружеских клятв, то все-таки он не предполагал, чтоб их власть, располагающая поступками, могла заставить молчать чувства. Он не сомневался в искренности Марины — и тем сильнее подозревал ее в сухости и холодности.

И вот завязалась между этими двумя неопытностями борьба на смерть и жизнь, в которой следовало пасть отрицательной силе одной из них, или всей силе убеждения и страсти другой. Впечатления обоих противников изменились; вместо симпатии они выказывали один другому неудовольствие и придирчивость, похожие на ненависть, которыми они часто обманывали не только посторонних зрителей, но и самих себя. Не раз после встречи, прошедшей без знака участия или даже внимания с обеих сторон, после свидания, долго и страстно ожидаемого, горячо желанного, а проведенного в ссорах и в взаимных нападках, они расставались недругами, и каждый из них, оставшись наедине и стараясь успокоить свое волнение, спрашивал себя, действительно ли он любит, и что это за любовь, которая так похожа на вражду?..

Марина, как женщина, скорее догадалась и поняла свои собственные чувства. Но твердость ее не поколебалась в намерении защищать и отстаивать свое сердце до последней крайности. Амазонки мужественно отрубали себе грудь, добровольно проливали свою кровь, чтобы сделать себя способнее носить и употреблять бранное оружие воинов: Марина, бесстрашнее и геройственнее их, рвала свое сердце и проливала горьчайшие слезы, чтоб быть и оставаться непобедимою.

Как больно было ей за то! С каким растерзанным сердцем, с какою безотрадною, язвительною тоскою возвращалась она в свою богатую и безмолвную спальню, после бала, проведенного в ссоре, или вечера, употребленного на безвыходные споры! Как горько плакала и как мало молилась она, приготовляясь склонить бледную и уставшую голову на бессонную подушку под штофными и кружевными занавесками! Какие томительные ночи проводила она, облокотясь на раззолоченный стол и до зари перебирая в расстроенном уме все, что было говорено и не договорено между ею и им! Как сердито сдвигались ее брови, когда она припоминала свою какую-нибудь неловкость, невольное замешательство, или никем не замеченный трепет, которые могли бы открыть глаза ему и расстроить все ее хитросплетенные холодности! Но в те дни, когда эти хитрости ей вполне удавались, когда ничто не изменяло ей и она твердо выполняла свою роль и оставляла его недовольным и отверженным, в те дни ей было еще больнее. Вступив за порог своего покоя, она вместе с пышным платьем и удушливою снуровкою снимала с себя угнетающую маску вечного притворства; она становилась опять самой собою, то есть слабой, любящей женщиной, и обильные слезы сменяли заученные улыбки, которыми она пред светом и пред ним прикрывала свои внутренние страдания.

Борис не понимал ее!.. Он был обманут ее стратегией, он верил не только, что она равнодушна, но что она чувствует к нему решительную антипатию.

Зная хорошо Ненского, он не мог предполагать, чтоб Марина любила такого мужа; ему пришло в голову, что она уже любит кого-нибудь другого — и он стал наблюдать.

Марина воспользовалась этим новым случаем, чтоб попеременно оказывать явное предпочтение то тому, то другому из ее прежних, теперь удаленных ею угодников. Борис попеременно подозревал в счастье то того, то другого, досадовал, бесился и, наконец, бросив совсем ухаживать за недосягаемою красавицею, стал расточать свое внимание другим, более доступным.

Марина видела и ревновала! Ревновала страстно, отчаянно, мучительно, но не сдалась и не изменила своей тайне. Только она худела и бледнела со дня на день — и тонкие черты ее лица стали угловатее выказываться, меж тем как и без того огромные, продолговатые глаза ее стали казаться еще огромнее сквозь покров обыкновенной им теперь мрачности и тоски. Изнурительная лихорадка, неизбежное следствие внутренней борьбы, продолжительной бессонницы и беспрерывного волнения, овладела ею и принесла с собою кашель, этот зловещий признак для двадцатитрехлетних женщин нашего неумолимого климата.

Отец, тетка, даже делами заваленный муж заметили нездоровье и перемену Марины; доктора были призваны и посланы к ней со всех сторон. Стали поговаривать о необходимости поездки на воды за границу и зимы, проведенной в Италии.

Марина не соглашалась. Ее сопротивление удивляло всех. Счастливая женщина, которой предлагали избрать страну, где бы ей было желательно лечиться, предоставляя ей полную свободу и значительные средства, долженствовавшие упрочить ей самое блистательное, барское существование в любой столице Европы, — счастливая эта женщина была загадкою всем своим приятельницам. Иные пожимали плечами, говоря, что она просто блажит, другие полагали, что чахотка лишает ее способности наслаждаться чем бы то ни было и даже желать чего-нибудь.