Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина

— Четыре!.. возможно ли, мой друг?.. Нет, ты ошибаешься; или часы неверны! (он взглянул на севрскую фарфоровую группу, венчающую над камином бронзовый цокль, в котором был вделан циферблат, и сличил его стрелки с своими часами). Ах нет!.. Они идут ровно с моими, как мы их вчера поставили, это я опоздал!.. А ты меня давно ждешь?

— Давно, — с утра! я нарочно к обедне не поехала, никого не принимала, не завтракала…

— Не завтракала! — зачем же так расстроивать все твои привычки?.. это совсем лишнее, моя дорогая!

— Ведь ты писал, что сейчас будешь, вслед за своей запискою, я все ожидала!.. Но ты хочешь курить, ищешь огня?

И снова оживленная и прыткая, как газель (сравнение, приисканное для нее Борисом, по томной красоте и блестящей влажности черных глаз у обеих), она мигом достала спичек, зажгла свечи в двойном подсвечнике на геридоне и подошла к нему с огнем в одной руке и китайским ящичком, полным душистых сигареток, в другой руке. Он поспешил освободить ее от двойной ноши, и только в эту минуту, при ярком сиянии, бросаемом на нее двойным подсвечником, заметил, как она бледна и расстроена.

— Марина, ангел мой, моя возлюбленная, что с тобою?.. что сделалось?.. ради Бога, не скрывай от меня, скажи скорее!

— Что сделалось, Борис? Ничего особенного, но я так измучилась, ожидая тебя!

— Дитя!.. когда ты перестанешь ребячиться и отравлять наше счастье твоим всегдашним беспокойством?.. что тебе было так волноваться, ведь ты знала, что я буду?

— Ты писал, что сейчас, — я поверила, обрадовалась; потом мне стало так больно, так грустно!.. ты знаешь, как для меня невыносимо ожидать!

— Ангел мой, прости меня! это не моя вина, и ты сама в том уверена! Меня задержали; надобно было завтракать с моими; потом приехала вся родня, следовало принимать гостей и поздравления; потом матушка увезла меня с собою к ее старому дяде, моему двоюродному дедушке… нельзя было никак отговариваться!.. я оставил ее там и прискакал к тебе, как сумасшедший. Вот и все!.. Чем же тут огорчаться и мучиться!

И он стал на колени перед нею и успокоивал ее ласками, как мать убаюкивает неугомонное дитя, не замечая, что докуренный кончик его сигаретки упал на край нового платья и зажег его. Но запах гари охватил обоих, и они принялись тушить вспыхнувшую искру. Однако платье было слегка прожжено.

— Ах, Борис, какой неловкий!.. вечно зажжет меня!.. и новое платье!.. Стоило мне так об нем хлопотать!

— Новое? — в самом деле, — и прелестное к тому же!.. Да как оно вам пристало, моя кокетливая красавица! как вы в нем хороши!..

И он осматривал ее с ног до головы с страстным удивлением и вниманием; он любовался противоположностью богатых узоров старинного кружева, из которого был сделан маленький чепчик, слегка наброшенный на ее голову, и черно-синеватого отлива ее густых волос, спускающихся двумя косами вдоль ее продолговатого и нежного лица. Он был в восторге, он улыбался, торжествовал…

А она?..

Она провела пять мучительно длинных часов напрасного ожидания… она выстрадала все, что можно было выстрадать от обманутой надежды, от потерянной радости, от беспокойной неизвестности… Ее душа и сердце были расстроены на весь день… Она не могла себя пересилить, и принимая его ласки со всею благодарностию безумной любви, она все-таки оставалась томна и грустна, как молодая пальма, смятая бурею и не вдруг оживающая под дыханьем благотворно просиявшего дня.

Он заметил. Он стал расспрашивать. Ему больно и досадно было, что его присутствие и ласки не прогоняют тучи, омрачившей многолюбимую.

— Борис, — отвечала она кротко, но твердо, — не допрашивай меня, не утешай и не смейся надо мною! Это не поможет!.. Вы, мужчины, не можете нас понимать, а еще менее с нами равняться. Конечно, мы глупы, мы слабы, мы дети, что так томимся и мучимся тем, что для вас кажется и остается безделицами. Но разве мы радуемся, что нас Бог такими создал? разве мы добровольно поддаемся слишком страстным движениям нашего ненасытного сердца?.. Разве от нас зависит не чувствовать, когда нам чувствуется, не плакать и не терзаться, когда нам больно?.. Вот ты упрекаешь меня теперь, что я задумчива и тосклива: но если бы ты видел меня давеча утром, если бы ты приехал, когда обещал, ты скорей дивился бы моему веселию, моей безумной радости! Ты говоришь, что ты не виноват, что так опоздал, что тебя увезла мать твоя, что тебе также было досадно и грустно; это может быть правда, но тем не менее, мой день, мой Новый год, столь ожидаемый, пропал даром, и покуда ты по крайней мере не замечал хода времени, занимаясь посещениями и роднёю, я просидела тут одна, прождала, промучилась, как души чистилища, всегда ожидающие минуты избавления и всегда обманутые в своей надежде; я пересчитала каждый час, каждые полчаса, каждую четверть; я истощила все силы в этой пытке, чем же она мне заплатится?.. Вот и вчера: я без тебя протосковала целый вечер; от этого я провела дурную ночь… от этого я жаждала сегодняшнего утра, чтоб заменить наш вчера расстроенный вечер, чтоб наглядеться на тебя, наговориться с тобою, и что же вышло… ах! правду сказал тот поэт, который довольно понимал женщин, чтоб вложить в уста одной из них, тоже обманутой в долголелеянной надежде, этот стих, полный для нас значения и уроков:

Борис опустил голову и молчал! Чем мог он ответить, чем опровергнуть логику Марины и любви?.. Да, и канун праздника, и самый праздник, все было у них испорчено, отнято; всем пожертвовал он семейству! матери, светским и родственным отношениям, а любимая женщина, а то сердце, которое было ему всех ближе и дороже, он осудил на страдание и томление… почему?

Потому, что Борис был слаб, слаб характером и духом, и не мог противостать ни людям, ни вещам, умевшим его оплести привычкою и предубеждениями.

Эта слабость была его единственным пороком; посмотрим, как умели им воспользоваться, чтоб чрез него действовать на две участи, на два сердца!.. Марине доложили, что карета подана, она отправила Бориса, чтоб сбираться к церемонно-семейному обеду у отца, и они расстались оба грустные, оба печальные, сожалея о двух прекрасных днях, безжалостно украденных у счастья, и не зная, когда удастся им наверстать так глупо утраченное время.

Через несколько дней Борис приехал сказать Марине, что на французском театре дают скоро бенефис, замечательный по выбору новой и очень трогательной пьесы, наделавшей много шума в Париже и появляющейся в Петербурге с громкою молвою о ее успехах и несчетных слезах, вызванных ею вместе с лаврами. Борис просил Марину взять ложу для этого представления. Оба редко показывались в этой миленькой, но предательской зале Михайловского театра, где все лица так знакомы друг другу, все места так на виду и наперечет, что нельзя в ней скрыть от общего неумолимого внимания ни взора, ни улыбки, ни поклона, еще менее разговора или встречи слишком занимательной. Марина боялась выставлять на показ волнение, которого она не умела превозмочь в присутствии Бориса, а ездить куда-либо без него, жертвовать несколькими часами, которые она могла провести с ним, казалось ей верхом безумия и не нужного самопожертвования. Но только что она услышала о желании Бориса, она послала за ложею и с ребяческим удовольствием выжидала случая разделить с ним даже театральное впечатление. Он должен был ехать с нею, или, по крайней мере, находиться в ее ложе, а чтоб придать более незначительности его присутствию, она намеревалась пригласить одну из теток своих и двух других кавалеров. Под таким прикрытием, она не опасалась злобных замечаний. Ложи не достали, все были разобраны. Марина предлагала двойную, тройную цену, рассылала по городу десятки записок, употребляла во зло своих друзей, хлопотала, как будто бы дело шло о каком-нибудь важном случае или зрелище, не долженствовавшем более повторяться. Два дня продолжались ее старания, на третий достали ложу, уступленную каким-то спекулянтом за безумные деньги. Марина прыгала от радости, разослала свои приглашения, поехала к Андриё выбирать новую наколку для головы. Наконец, настал желанный день бенефиса. Она не обедала от нетерпения и провела более часа за туалетом, тогда как обыкновенно ей нужно было гораздо менее времени, даже для приготовления к балу. Но зато этот туалет был обдуман и придуман с удивительным искусством, чтоб поразить Бориса при первом взгляде. Иная поэма стоит менее соображений и вдохновений удачно наметанному стихотворцу, чем стоила женщине эта гениальная обстановка ее красоты. Высокий и стройный стан ее терялся в легких и прозрачных сборках белого тарлатана; кружевные волны огибали ее плечи и руки; газ обвивал ее тонкую и немного длинную шею; каскады черных шелковистых длинных буклей падали ей до плеч, а маковка крошечной ее головки была чуть-чуть прикрыта наколкою из сребристой дымки, к боку которой прикалывалась белая лилия, окруженная длинными, изумрудно блестящими листьями: эти цветы, вместе с серебряною бахромою дивной наколки, мастерского каприза Андриё, следовали за изгибами длинных буклей и с ними сбегали живописно вдоль шеи Марины, вплетаясь и впутываясь в кольца волос при малейшем ее движении. Белая атласная мантилья набрасывалась сверх ее наряда, а бирюзовые браслеты окаймляли конец ее перчаток и оттеняли нежную белоснежность ее рук. В общем виде вся эта смесь газа, дымки, серебра, атласа, тарлатана окружала Марину такими неуловимыми отливами разнообразной белизны, что она казалась то воздушной сильфидой, одетой в облако, то ундиной, появляющейся сквозь струи и брызги недосягаемого водопада. Довольная собой и заранее наслаждаясь впечатлением, которое она должна была произвести на него, она спорхнула с лестницы, села в карету и приказала ехать скорее, так сильно горело в ней одно из сладчайших нетерпений жизни, нетерпение женщины, ожидающей страстный взор любимого человека!.. Театр был почти полон, когда она вошла в свою ложу и встретила выразительно восторженные взгляды и немые, но лестные приветы изумления и любопытства сотни глаз, обращенных к ней и рассматривающих ее с видимым наслаждением. Как ни привыкла женщина к подобным торжествам, но все-таки они приносят ей невыразимое, но понятное упоение. И как весело быть предметом всеобщего удивления, когда близок тот, кому жертвуется в приношение весь этот фимиам!..