Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина

— Я ничего не знаю, милая Мэри, — повторяла Марина с усилием, — ничего!.. расскажи мне… все это для меня так неожиданно, так невероятно!

Она помнила, что вчера еще, вчера!.. он, Борис, стоя на коленях перед нею, глядел ей в глаза, чтоб читать в них, столько ли она любит его, сколько он ее, и не умея решить этой задачи, благодарил Бога и ее за свое счастье, за эту взаимную любовь, столь полную и глубокую, что ни тот, ни другой не знали, кто из двух ею более проникнут!

Бледная княгиня обвила шею Марины своею прозрачною ручкою, склонила ее к себе на плечо, поцеловала Марину в лоб, как больного ребенка, и просила не сердиться и не огорчаться, если она первая, неосторожными вопросами своими, открыла ей неприятную для нее тайну. Силы Марины не устояли против этих ласк: сердце ее, теснимое столь многими, столь различными мучительными чувствами и тронутое нежданным сочувствием, растаяло от умиления; она заплакала, горько и громко, как плачут одни только сильные, когда они побеждены слишком великим и слишком новым горем.

Она умоляла княгиню ничего не скрывать от нее; ей нужно было все знать, чтоб действовать верно и решительно. Как всегда, и теперь она хотела смело встретить лицом к лицу предстоящую борьбу. Истина ее не пугала: ей невыносима была только неизвестность.

Княгиня передала ей все городские толки и слухи об устроиваемой свадьбе Бориса Ухманского и стараниях его семейства, при пособии и ополчении всех старух, отъявленных и непризнающихся, которые составляли их подвижную милицию и по всему Петербургу развозили описания всех достоинств их семейства, обещающих такое неслыханное благополучие его будущему сочлену. Княгиня передала своей слушательнице, безмолвной и окаменелой, вчерашний разговор о ней на рауте у ее кузины, где многие, стараясь предугадать окончание этой забавной истории, предлагали держать заклады, иные за постоянство Бориса и торжество Марины, другие, в большинстве, за успех предприятия Ухманских, увенчанный свадьбою Бориса. Она описала колкие выходки и насмешливые улыбки тех из женщин, которые возненавидели Марину за то, что им не удалось отбить у нее Ухманского. Она повторила злобные замечания и двусмысленные намеки тех из мужчин, которые вообще искали благосклонности Марины и даром тратили для неблагодарной свои вздохи, свои угождения и несметное множество убийственно-красноречивых взглядов и невинных желтых перчаток. Марина слушала, бледнела, краснела, дрожала и спрашивала сама себя, как могла она накликать на свою голову столько злобы и ненависти, она, которая никому не вредила и никого не обижала?.. Она поняла теперь, за какую цену люди продают свое удивление, свои похвалы, какая внутренняя досада скрывается всегда под их лживыми приветами и мнимым доброжелательством и как жадно ловят они случай сбросить личину притворства и отомстить тем, кто у них, по их же пословице, как бельмо на глазу. Она содрогалась, но не от сознания своей немощи и своего бессилия, а от гнева и благородной жажды справедливости. Ей хотелось встретиться со своими злобными поносителями и насмешниками и спросить у них, за что они на нее вооружаются?..

Не одно только сердце, не одно только чувство справедливости громко вопияли в Марине: гордость, эта орлица, которую стрелы клеветы не могут заставить упасть на землю, как бы смертельно они ее ни поражали, и которая, раненная ими, все возносится выше и выше, на недосягаемые снизу вершины, исцелиться или умереть в недоступной тишине, — гордость была в ней раздражена, и ее голос говорил едва ли не громче самой любви. Как! — заветные тайны ее души служили предлогом безумному закладу насмешливой молодежи!.. Как! — ее любовь, ее счастие сделались предметом общего разговора, как обыденное событие, как водевиль, данный на театре!.. И все это потому, что нескромная болтливость одного недоброжелательного семейства предала ее имя на забаву толпы, потому что эгоизм этого семейства жертвовал ею для своих расчетов, потому что Ухманские, не щадя в ней ни молодости, ни искренности, ни даже самой любви ее и любви к ней Бориса, Ухманские распустили по городу толки о семейных делах своих и тайне сына, долженствовавшей быть для них священной!.. Это несчастие, сотканное из таких мелких причин и ничтожных побуждений, эта лавина, устремляющаяся на нее со всех сторон и грозящая ее раздавить, — Марина одним взглядом, одною мыслью их поняла и объяснила себе все их значение, все их последствия. Но, против собственного чаяния, она не чувствовала себя уничтоженной; напротив, силы, доселе ей самой неведомые, проснулись в ее душе и готовились противостать всему и всем… Марина подняла голову, отерла слезы свои, продолжала расспрашивать княгиню, — и та удивилась, увидя такую перемену в лице и голосе женщины, за минуту до того разбитой и уничтоженной. Княгиня Мэри, натура, не одаренная самостоятельностью и твердостью, не понимала этой железной воли, которая в борьбе сгибалась только, чтоб сосредоточиться, и выпрямлялась сильнее и непреклоннее в своей упругости. Она ожидала нервических припадков, истерики, обморока, после которых обыкновенно другие женщины притихают и смиряются, покоряясь неизбежности или чужой власти, сильнее их. Тут же она видела горе глубокое, горе истинное, но твердость непоколебимую и решимость бороться до крайности. Она обняла Марину.

— Прощай, — сказала она вставая, — тебя, я вижу, лучше предоставить себе самой! Ты одна за себя заступишься и все конечно устроишь к лучшему. Ах, Марина, как ты счастлива, что ты так сильна! Тебя никогда не сразит никакое огорчение!

Марина горько улыбнулась…

— Посмотри! — отвечала она и, схватив руку княгини, положила ее себе на лоб, покрытый холодным потом, хотя над его мраморною поверхностью ни одна складка не обозначала мучения, в нем гнездившегося. — Посмотри! — продолжала Марина и провела рукою княгини по своим вискам, бившимся, как пульс в лихорадке, а потом по своему сердцу, трепетавшему прерывисто и вздымавшему высоко грудь… Княгиня испугалась, хотела остаться, чтоб подать помощь Марине, если она занеможет. — Нет, ступай! — возразила она, — со мной ничего хуже не сделается, я себя знаю; но тебе не годится здесь оставаться, тебя это расстроит, моя добрая, милая Мэри; ты ведь не привыкла к горю и не тебе с ним совладать!.. Прощай, Господь с тобой.

Тут княгиня в свою очередь горько улыбнулась, подняла глаза и плечи вверх, хотела что-то сказать, но спохватилась и вышла из комнаты, тяжело вздыхая. Много дум пробудили в ней последние слова ее приятельницы. Когда-нибудь узнается, какие были эти думы.

Марина осталась неподвижна; взяв голову в руки, она предалась всем размышлениям и страданиям, которые вдруг на нее нахлынули… Потерянное счастье… уничтоженная, нет, хуже!.. отравленная любовь… вся жизнь ее, сокрушенная одним ударом… но более всего, но больнее и мучительнее всего, вероломство Бориса… измена того, которого она так высоко ставила в своем уважении и своей любви, и все эти задушевные муки свирепствовали в ней и терзали ее.