Герман Воук - Марджори

Сначала ей показалось, что это было крушением всех ее надежд, что она никогда больше не сможет посмотреть в лицо друзьям, что теперь она отрезана от приличного общества. Но через неделю после того, как семья устроилась в маленькой квартирке на Вест-Энд-авеню, Марджори уже вполне свыклась с ней и стала думать о других вещах. Заправлять постели и мыть посуду оказалось для нее обычным делом благодаря детству, проведенному в Бронксе; она не особенно скучала по прислуге. Миссис Моргенштерн объявила, что рада уменьшению количества домочадцев, поскольку ей никогда не нравилось присутствие чужого человека на кухне. Она также упирала на то, что из комнаты Марджори открывался очаровательный вид на Гудзон. В самом деле, из спальни девушки можно было разглядеть голубой лоскуток реки, если высунуться достаточно далеко, рискуя свалиться с одиннадцатого этажа на бетонный двор. А иначе вид из этого окна был обычным для Нью-Йорка: тени окон, спальни, грязные кирпичи. Но Марджори решила: не имеет большого значения, что можно видеть из окна. В фойе здания были мраморные колонны, обилие позолоты и персидские ковры в хорошем состоянии. Это было вовсе не похоже на Бронкс.

В сущности, эффект от потрясения оказался взбадривающим. Марджори чувствовала, что ей придется вести спартанскую жизнь, что ее золотые денечки прошли. Ее родители были удивлены и обрадованы решением Марджори добавить стенографию к своей программе в колледже Хантера.

— Боже мой, — сказала миссис Моргенштерн, — будь осторожнее, а то еще начнешь приносить пользу.

Марджори не упомянула о цели работать в «Южном ветре», разумеется, и она часто пропадала в драматической труппе на 92-й улице.

«Бродяги» были трудолюбивой труппой, они ставили новую пьесу каждые три-четыре недели, и Марджори вскоре стала их младшей ведущей актрисой. Она обожала репетиции, театральную болтовню, поздние бутерброды и кофе; и хотя ни один мужчина в театре не интересовал ее, их внимание и вследствие этого прохладное отношение и сарказм девушек заставляли Мардж держаться на высоте. Мужчины были по большей части выпускниками колледжей, которые старались утвердиться в бизнесе, преподавании или адвокатской практике. Двое из них, красивее остальных и с длинными напомаженными волосами, называли себя профессиональными актерами и брались за роли в каждой новой пьесе, нарочито давая понять, что в любой момент их могут отозвать в Голливуд или на Бродвей. Однако такой непредвиденной случайности никогда не возникало за все то время, что Марджори была связана с «Бродягами».

Особенно она ценила свободу, предоставленную ей спектаклями. «Я на репетицию», — это был неоспоримый пароль, который давал ей возможность уходить из дома по вечерам. Дочь резко выросла в глазах миссис Моргенштерн, когда та увидела домашнюю работу Марджори по стенографии: непонятные каракули на листе бумаги. Возможно, исчезновение Маши из жизни Марджори тоже внесло какой-то прогресс, хотя эта тема никогда не обсуждалась. Во всяком случае, мать практически прекратила допрашивать ее каждый день. Впервые в жизни девушка попробовала вкус независимости, и он ей понравился.

Однажды ноябрьским вечером ей позвонила Маша и после обмена прохладными приветствиями сказала:

— Я знаю, что ты меня не выносишь, да мне и все равно, но мне бы хотелось завтра встретиться с тобой в любом месте. Это очень важно для меня.

Марджори не могла быстро придумать тактичного отказа и поэтому договорилась о встрече.

Она с лета не видела Машу, дружба двух девушек сошла на нет после того, как раскрылась связь Маши с Карлосом Рингелем. Первое изумление Марджори вскоре забылось, и она вежливо обращалась с толстушкой, пока они доживали последние недели в «Лиственнице». Но в Нью-Йорке, когда Маша окончила колледж Хантера, их пути не пересекались, и они не искали встреч друг с другом. Марджори знала, что это произошло главным образом по ее вине. Она много часов проводила, думая о Маше, часто сожалея о том, как закончилась их дружба, которая оставила болезненную пустоту в ее жизни. Иногда она пыталась вызвать презрение к своему поведению, как к старомодному и ханжескому. Такой вещи, как супружеская измена, больше не существовало, говорила она себе. Люди заводили романы, если хотели того, соблюдая некоторые приличия и предосторожности, вот и все. Но ее отношение к этому основывалось не на разуме. Оно было таким же инстинктивным, как неприязнь кошек к собакам, и она не могла этого изменить.

Маша вошла в аптеку около Хантера, лицо у нее было отекшим и бледным, с отчетливыми тенями под глазами. Мех ее старой беличьей шубы местами вылез, и швы синих лайковых перчаток разошлись. Пристраиваясь рядом с Марджори, она жизнерадостно сказала:

— Господи, сколько воспоминаний! Я вот-вот начну спрягать латинские глаголы. Давай выпьем кофе.

Первым делом она постаралась всучить Марджори двенадцать долларов десять центов: точно такую сумму она задолжала ей с лета. Марджори попыталась отказаться, но в конце концов взяла монеты и смятые бумажки. Потом Маша спросила о перемене места жительства и выразила сочувствие по поводу превратностей судьбы.

— По сравнению с моими родителями, — сказала она, — твои все еще богачи. В этом году нам в самом деле пришлось туго. Папе это так надоело, что он почти не ходит на Уолл-стрит, а мама даже не может получить уроки. Мне нужно найти работу, Марджи. — Она сделала паузу и отхлебнула кофе. — И работу не только для себя. Мне нужно достаточно денег, чтобы заботиться о своих родителях. Они из сил выбивались, чтобы я закончила колледж, Бог знает. Они замечательные, и я люблю их, но никто из них за всю свою жизнь так и не научился держать доллар в руках достаточно долго, чтобы рассмотреть, чей портрет на нем нарисован, и, боюсь, они так уже и не научатся. Теперь все зависит от меня. Мне нужно только одно — деньги, деньги для родителей и для меня, и я собираюсь их получить.

Берясь за свой кошелек, Марджори сказала:

— Зачем же ты тогда отдала мне эти деньги? Я же сказала тебе, что они мне не нужны.

Маша внезапно оттолкнула ее руки от кошелька.

— Милочка, когда-нибудь ты станешь понятливой? Это был мой великий символический поступок для меня самой — Маша принимает обет и постригается в монахини. Мне не нужна твоя жалость, котеночек, мне нужна помощь. Ты часто видишь Сэнди Голдстоуна в последнее время?

— Почти нет. Только один раз за осень.

— Но вы все еще друзья?

— Ну, мы не ссорились, но…

— Напиши для меня рекомендательное письмо к нему. — Она ухмыльнулась, заметив изумленный вид Марджори. — Это просто зацепка, деточка, или что-то вроде обувного рожка: всегда нужно что-нибудь, чтобы начать. Как только я попаду в его офис в качестве твоей подруги, я получу работу в «Лэмз», уж будь покойна.