Александр Дюма-сын - Роман женщины

— Дети легли? — спросил д’Ерми вошедшую жену.

— Нет еще, — отвечала графиня, — они ужинают.

— Так я пойду пожелать им доброй ночи.

Граф встал и отправился к детям.

— Что с вами, барон? Вы так озабочены, — сказала г-жа д’Ерми, когда они остались одни.

— Что со мною?.. Я нахожу, что вы прекрасная мать, — отвечал де Бэ.

— И это вас удивляет?

— Нет; но огорчает — да.

— Отчего?

— Оттого, что, когда вы заняты теми, кого вы любите, вы забываете тех, кто вас любит.

— Что, упреки?

— Нет, простое размышление.

— Так вы ревнуете?

— Отчего же и нет?

— К моей дочери!.. Согласитесь, что это похоже на требовательность.

— Чем труднее и невозможнее уничтожить привязанность, развития которой мы боимся, тем более причин к ревности.

— Вы в дурном расположении духа, барон, но я извиняю вас.

— В минуту разлуки — меньше этого трудно что-нибудь сделать… да и это извинение так близко подходит к состраданию.

— Ведь это почти настоящая ссора влюбленных? Продолжайте, барон, это молодит нас обоих.

— Это вам напоминает то время, когда вы любили?..

— И в которое была любима.

Они замолчали.

— Ну, — начала г-жа д’Ерми, — в чем вам угодно упрекнуть меня?

— И вы еще спрашиваете в чем? Я прихожу, я оставляю все, чтобы провести час или два с вами, а вы не хотите остаться со мной ни одной минуты; при каждом стуке экипажа вы тревожитесь, вы оставляете все, чтоб узнать, не приехала ли ваша дочь, и приближаетесь ко мне для того только, чтобы сказать мне, что через два дня вы уедете с нею из Парижа. Согласитесь же, графиня, что после этого я имею право немного сердиться.

— Нахожусь даже в необходимости сознаться, что вы употребляете во зло это право, но, однако, поговорим об этом: вас печалит, что я оставляю Париж и что вы должны со мною расстаться? Так поедем вместе.

— Вы хорошо знаете, что я не приму вашего предложения.

— Из злости? О, барон, это нехорошо!

— А граф?

— Граф делает все, что я хочу; а я — все, что хотите вы.

— Решительно, — сказал барон, целуя протянутую ему руку, — вы очаровательны.

— Граф пригласит вас завтра сам, и вы должны будете к нам приехать…

— Спустя два, три дня после вашего отъезда, не так ли? Но что подумает Мари о моем пребывании в вашем замке?

— Ничего. Мари — дитя, только что оставившее книжки и которое не только не понимает ничего, но и ничего не угадает.

— Хорошо, я согласен.

В эту минуту граф отворил двери гостиной.

— Любезный граф, — сказал де Бэ, — я ожидал вас, чтобы проститься с вами.

— До завтра, барон, не так ли?

— До завтра, — отвечал де Бэ. — Мое почтение, графиня, — продолжал он, направляясь к дверям.

Г-жа д’Ерми отвечала улыбкой и поклоном.

— Отдали ли вы приказания для нашего отъезда? — спросил ее д’Ерми.

— Еще вчера.

— А мы едем…

— Послезавтра.

— Покойной ночи, графиня.

— Прощайте, граф.

Г-н д’Ерми поцеловал руку жены и, в свою очередь, вышел.

Клотильда же отворила окно, сделала рукою знак какой-то тени, которая исчезла, ответив ей таким же знаком; потом она заперла окно, позвала горничную, и, зайдя еще раз поцеловать спящую Мари, она вошла в свою спальню.

Все устроилось так, как предполагала графиня. Женщины делают иногда такие соображения, которых не расстраивает даже случайность; на другой день г-н д’Ерми пригласил барона де Бэ провести вместе с ними в Поату два месяца. Барон принял с благодарностью приглашение.

Графиня при каждом случае давала понять своей дочери, что ее отцу так же необходим барон в деревне, как и в городе. Оба дня, предшествовавшие отъезду, прошли в закупках, в прогулках, в спектаклях. Все было ново и занимало молодых девушек. Утром графиня вставала рано, приходила в комнату Мари, как некогда, будучи еще ребенком, Мари приходила в ее комнату, графиня садилась на ее кровать — и тут-то начиналась между ними та милая болтовня о чувстве и туалете, о воспоминаниях и надеждах. Когда графиня уходила, обе девушки вставали, потом завтракали; тут являлся и г-н д’Ерми со своей доброй и любезной улыбкой. После завтрака они переодевались — туалет важнейшее занятие женщин, и, чтобы заметить это, не надо быть строгим наблюдателем, — потом подавали экипаж. В три часа графиня с дочерью и Клементиной гуляли в Булонском лесу — и здесь начинались восхищения: прекрасные экипажи, прелестные платья, свет, шум, жизнь, солнце. Любопытнейшие из женщин высовывались до половины из окон карет, чтобы посмотреть хорошенько на двух красивых девушек, сидевших в экипаже г-жи д’Ерми; мужчины тоже обращали внимание на эти головки; знакомые графини отдавали ей самые почтительные поклоны; тут же встречали барона де Бэ, с ним разговаривали, приглашали его к вечеру, а в 6 часов лошади во всю прыть мчались на улицу Святых Отцов, оставляя за собою много толков и еще более желаний…

На долю Клементины выпала тоже половина этих восторгов: одетая, как и ее подруга, она была также прелестна, и если бы спросили мнение пансионерок, то — несмотря на то, что Париж порядочно опустел уже — они бы единодушно согласились отложить день отъезда. Да и точно: с наступлением лета деревня имеет свою прелесть для людей, утомленных от дел или от зимних удовольствий, и которые едут туда, чтобы запастись здоровьем и силами к следующей зиме; что же касается наших героинь, которые прожили целый год в деревне; — для них даже опустелый Париж показался волшебным городом, полным очарований и увлечений, с которыми им жаль было расстаться; а вечера, столь скучные и однообразные в провинциях, дополняют так приятно парижский день. По случаю Новоприбывших графиня нарушила свои привычки: эти два вечера она провела в театре, удовольствие почти неведомое в провинциях; так что на третий день, когда нужно было ехать, подруги были очень скучны. В это время барон де Бэ любезничал с пансионерками, и так искусно, что Мари нашла его милым, Клементина молодым, и обе были в восторге, что он приедет в Поату вслед за ними. Сам же граф д’Ерми гордился возвращением дочери.

Эта чистая привязанность, эта девственная любовь молодила и веселила его сердце; и хотя с нравственной точки зрения многое в графе было достойно порицания, но зато в отношении Мари он делался добрым руководителем и строгим наставником. Когда он глядел в ее прекрасные голубые глаза, когда он брал ее руки, когда он отвечал улыбкою на ее улыбку, принадлежащую только ему и Клотильде, — тогда в душе его гнездились возвышенные и благородные думы, которые могли искупить многое. Ему казалось, что всю остальную жизнь он мог провести в этом безгрешном созерцании. И действительно — нет ничего выше, ничего поэтичнее, как видеть молодую девушку, бросающуюся из объятий отца в объятия матери, — девушку, еще чуждую людских страстей, которые толпятся на ее дороге; каким благодеянием была бы возможность сохранить ей и невинность и неведение сердца, эти источники ее красоты и спокойствия. Граф как бы ревновал свою дочь, он хотел не отдалить ее от себя и вместе с ней и существование, полное любви к ней, полное забот о ее счастье, о ее радостях, о ее туалете, — существование, которое казалось ему высшим благом.