Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1

— Вот как! Это делает ему честь! — небрежно роняет Вера Филипповна.

Село… Как непохоже на русскую деревню! На грязные, покосившиеся избы! Мазанки — чистенькие, беленькие — стоят как именинницы. Только окна почему-то закрыты в такую жару. Какие чудаки! Вот и вишневые садочки, и огороды. Пышные мальвы и георгины глядят через плетень. На золотых кустах чернобривца солнце словно забыло свое сияние.

А вон и подсолнечники… Целый лес… Они обернули к солнцу золотые лица. И стоят, задумавшись, поникнув головками… Какие красавцы!

Они пешком спускаются по горе, мимо крутого ущелья, к плотине. Какой высокий, сочный, зеленый тростник!

— Очерет [13] Камыш (южно-русск.). , - подсказывает Соня.

Она разом забывает гимназию и становится хохлушкой.

Маня задумывается… «Дивным пением чудесным огласился очерет…»

Дорога круто повернула влево. Вон на перекрестка стоит высокий крест с грубо разрисованным, стертым дождями изображением Распятого. Недалеко колодец-криница.

Грустью веет от этого креста. Как четко рисуется он на пылающем небе!

— Фыхура, — говорит Соня.

Вера Филипповна крестится, делая набожные глаза.

— Остатки католичества и старины, — объясняет она. — Землей здесь когда-то владели поляки.

У креста стоит столб, и на нем надписи указывают спутнику дорогу.

«Это трогательно!..» — думает Маня. Она видит в темную ночь в безграничной степи одинокого путничка. Как радостно забьется его сердце, когда внезапно из мрака вынырнет перед ним высокий крест и этот колодец! Пустыня уже не будет жуткой.

— Опять замечталась? — смеется Соня. — Лучше погляди назад!

Маня оборачивается и вскрикивает.

Ландо поворачивает… На фоне догорающей заря как на картине, стоит, вся черная, мельница, вой душная и сказочная…

— А теперь сюда, — говорит Соня.

Влево аллея пирамидальных тополей сбегает в яр. И между ними на зеленом небе призрачно мерцаем еле видный серп луны два мира!

— Сказка! — шепчет Маня.

Петро задерживает лошадей и кнутовищем показывает на тополи.

— Липовка… Шенбока имение, — говорит он с почтительной интонацией человека, привыкшего к рабству.

— Штейнбаха, — опять смеясь, поправляет его хозяйка.

— Заболел старик, Вера Филипповна… Дуже заболел. Вчера по телеграфу из Киева дохтура выписали. Нынче ждут другого из Москвы… Хубернатор у него был вчера…

— Вот как?

— Сыну дали знать… Мне на станции их кучер говорил. А сын за храницей… Еще когда вернется?

«Неужели умрет?…»

Вере Филипповне стыдно показать свою радость. Чувство какого-то освобождения, какой-то смутной надежды. На что? Не все ли равно? Умрет старый паук, грозный кредитор. На смену придут наследники.

Она припоминает, что слышала о сыне. Он прославился как адвокат по политическим процессам. Как-то сложатся их отношения?

— Какой лес! Какой чудный лес! — говорит Маня, указывая на синеющую вдали дубовую рощу.

— Это лес Штейнбаха… — говорит мать Сони. Они едут мимо седых полей ржи, мимо изумрудной свекловицы и бело-розовой ранней гречихи. Словно снег покрыл землю там, вдали…

— Это хлеб и плантации Штейнбаха, — шепчет Вера Филипповна.

Экипаж спускается в яр. Вдали, на горе, между темными купами роскошного старинного парка блестит крыша белого дома с высокими башнями по Углам.

— Какой замок! Какой дивный! — восторженно вскрикивает Маня.

— У нас называют «палац»… Когда-то здесь ночевала Катерина Вторая. Это Липовка, любимое имение Штейнбаха… Лучшая усадьба всего края. Она принадлежала князьям Галицким. Анна Львовна Галицкая вышла замуж за Нелидова… А он все спустили в карты. Штейнбах купил это имение.

— Он что — Крез — этот Штейнбах? Крез, да?

— Да, Маня. Это сахарный король. Все, что мы видим кругом, эти поля, леса, рожь, пшеница, свекловичные плантации, старинная дворянская усадьба даже — все на двадцать верст кругом принадлежит ему. Весь уезд почти его собственность. У него шестьдесят тысяч десятин…

Воображение Мани затронуто. Какая власть!

— У него много детей, значит? Двадцать детей? Или больше?

— Что такое? — Вера Филипповна звонко смеется. — Один только сын…

— Один?.. На что же ему столько земли?

Смеется и Петро, оглядываясь с козел и качали головой.

— Неправда ли, как это возмутительно? — спрашивает подругу Соня. И тихие всегда глаза ее сверкают.

— Он старый? Он добрый? Он немец?

— Он жид…

— Мама! Сколько раз я тебя просила? Он — русский подданный и кальвинист [14] Человек, исповедующий кальвинизм, одно из направлений протестантизма, основоположником которого выступал Жан Кальвин (1509–1564). .

— Ты откуда знаешь? — с сердцем перебивает мать.

— Дядюшка говорил…

— Все равно — жид! Этого не вытравишь, хотя в десяти реках крестись! Раса, а не религия имеет! значение…

— Мама, знаешь, кто так выражается?

— Ах, оставь, пожалуйста!.. Что ты меня учишь?

— Мне не хочется, мама, тебя в чем-нибудь осуждать…

— Скажите, пожалуйста! «Осуждать»! С этих пор еще вы нас учить и судить будете! Не вздумай еще отцу замечания делать! И так уже у него голова кругом идет…

— Лина говорит…

— Кто такая еще эта Лина?

— Лина Федорова… Она теперь в первом классе. Она самая умная у нас, самая чудная… Ее дружбой я горжусь… И она. всегда защищает евреев…

— Все это издали хорошо… Я бы послала эту Лину сюда! У нас в России все зло от жидов идет… Все бунты…

— Неправда…

— Что такое? Как ты смеешь так возражать?

— Дядюшка говорит…

— Ах, отвяжись, пожалуйста, со своим дядюшкой! Нашла кого слушать! Человек собственную жизнь не сумел устроить. А набивает тебе голову всяким вздором!

Вера Филипповна расстроена. Она вынимает платок и обмахивается. Маня брезгливо молчит. Носик ее выразительно сморщился…

— А вон и Лисохоры показались! — радостно говорит Соня.

— Где? Где? Где? — кричит Маня. И готова вскочить на сиденье.

Они опять спустились с горы. В лощине, среди роскошной зелени, раскинулось село. За ним, вокруг полувысохшего огромного пруда, когда-то большой реки, дремлют старые дворянские гнезда. Всем по двести, полтораста лет. Яркий месяц отражается в потемневшей воде. Как хлопья снега, белеют гуси среди аира. Целый лес тростника подступил к плотине. Тянет сыростью. Со всех сторон вода.

— Гребля [15] Гать, насыпь или вал от воды (южн.). , - говорит Соня.

«„По гребле, неровной и тряской…“ — опять звучит в душе Мани. О, какой воздух! Какая насторожившаяся, чуткая тишина!

А красивое лицо Веры Филипповны подернуто печалью. Всякий раз, когда с горы она смотрит на этот обмелевший пруд, сердце ее сжимается. Шесть родовитых имений лежало здесь тридцать лет назад. Псовая охота, званые обеды, балы, свадьбы… Жили не считая, не задумываясь… И теперь где все это? Точно с грифельной доски шаловливая рука стерла все начертанные на ней имена. Кто умер, кто покинул родные края, кто покончил с собой, не желая пережить разорения… Грустно! Грустно… Старинные усадьбы стоят пустые. Парки заглохли. И хорошо! еще, что не вырублены липовые аллеи. Когда мужичье приобретает имение, вековые липы гибнут под топором. Штейнбах — все-таки культурный человек. Он щадит родовые гнезда».