Элизабет Гаскелл - Руфь

— А вы не выдадите мою тайну, мистер Дэвис? — спросила она внезапно.

— Нет! Только не я! Неужели вы думаете, что мне не приходилось хранить такого рода тайны? Я надеюсь, он проиграет выборы и никогда больше не покажется в наших краях. В конце концов, — со вздохом продолжил мистер Дэвис, — он всего лишь человек!

И мистер Дэвис припомнил обстоятельства первых лет своей жизни. Глядя на гаснувшие в камине угли, он представлял себе различные картины и даже вздрогнул, когда Руфь явилась перед ним, готовая идти, серьезная, бледная и спокойная.

— Пойдемте! — сказал он. — Если вам суждено принести ему какую-то пользу, то это произойдет только в течение трех первых дней, потом я ручаюсь за его жизнь. Но только помните: после этого я отошлю вас домой, иначе он может узнать вас, а мне не нужно, чтобы он вспомнил прошлое, и я не хочу, чтобы вы опять плакали и рыдали. Теперь каждая минута вашего ухода драгоценна для него. А Бенсонам я расскажу мою собственную историю, как только передам вам больного.

Мистер Донн лежал в лучшей комнате гостиницы. При нем не было никого, кроме его верного, но неопытного слуги, который боялся эпидемии, как и все прочие, но тем не менее не решался покинуть своего господина. Однажды, это было в Беллингам-холле, молодой аристократ спас жизнь ребенку, а потом дал ему место при конюшне и сделал своим слугой. И вот слуга стоял в дальнем углу комнаты, испуганно глядя на бредящего господина, не смея подойти к нему и не желая его покинуть.

— Ах, хоть бы этот доктор пришел! Он убьет или себя, или меня, а эта дурацкая прислуга и порога не переступит. Как же я ночь проведу? Благослови его Бог! Старый доктор возвращается! Я слышу, как он топает и бранится на лестнице!

Дверь отворилась, вошел мистер Дэвис, а за ним Руфь.

— Вот вам сиделка, друг мой, да такая, какой не найти во всех трех соседних графствах. Вам надо только точно исполнять все, что она прикажет.

— Ах, сэр, он при смерти! Не останетесь ли вы с ним ночью, сэр?

— Посмотрите-ка лучше, — шепнул ему мистер Дэвис, — посмотрите, как она умеет обращаться с больным! Я не смог бы управиться лучше!

Руфь подошла к мечущемуся в бреду страдальцу и нежно, но требовательно заставила его лечь. Затем принесла таз с холодной водой, обмакнула в нее свои хорошенькие ручки и приложила их к пылающему лбу больного, все время повторяя вполголоса успокаивающие слова, которые производили волшебное действие.

— Я, однако, останусь, — сказал доктор, осмотрев пациента, — столько же для него, сколько и для нее. А отчасти и для того, чтобы успокоить этого бедолагу, верного слугу.

На третью ночь должен был наступить кризис — поворот к жизни или к смерти. Мистер Дэвис снова пришел, чтобы провести ночь у постели больного. Руфь находилась тут же: молчаливо и внимательно следила она за изменением симптомов болезни и сообразно с ними действовала, выполняя указания мистера Дэвиса. Руфь ни на минуту не выходила из комнаты. Все ее чувства, все мысли находились в постоянном напряжении. Теперь же, когда мистер Дэвис сменил ее и в комнате все стихло на ночь, Руфь начала давить какая-то тяжесть, не клонившая, впрочем, ко сну. Руфь не понимала, в каком времени и где она находится. Вся пора ее юности, все дни ее детства воскресали в памяти до мелочей и подробностей, которые мучили ее, поскольку она чувствовала недостижимость картин, проносившихся в ее уме: все это давно миновало, ушло навеки. А между тем Руфь не могла припомнить, кто она теперь, где она и есть ли у нее в жизни какие-нибудь интересы, заменившие те, что были утрачены, хотя воспоминания о них продолжали наполнять ее душу острой болью.

Руфь отдыхала, положив голову на сложенные на столе руки. Иногда она открывала глаза и видела большую комнату, меблированную красиво, но как-то разнородно: вещи не соответствовали друг другу, точно были куплены на аукционе. Руфь видела мерцающий свет ночника, слышала стук маятника и два не совпадавших по темпу дыхания. Одно было ускоренное, оно то внезапно замирало, то снова спешило порывисто вырваться, словно для того, чтобы возместить потерянное время. Другое было тихим, спокойным, ровным, точно у спящего. Однако доктор не спал: это предположение опровергалось иногда доносившимися звуками подавляемой зевоты. Небо в незанавешенном окне казалось черным и мрачным — неужели этой ночи никогда не будет конца? Неужели солнце навеки закатилось и мир, проснувшись, увидит вечную ночь?

Ей вдруг показалось, что надо подняться и пойти посмотреть, как борется со своей болезнью тот, кто беспокойно спал на дальней кровати. Руфь не могла вспомнить, кто этот человек, и боялась увидеть на подушке физиономию, похожую на те гримасничающие, насмешливые лица, которые мерещились ей в темных углах комнаты. Она закрыла лицо руками и погрузилась в оцепенение: все вокруг кружилось. Вдруг ей послышалось, что доктор пошевелился. Руфь попыталась понять, что он делает, но тяжелая истома снова одолела и уложила ее. Тут она услышала слова: «Подойдите сюда!» — и безразлично повиновалась. Комната колыхалась у нее под ногами, и ей пришлось сделать усилие, чтобы удержаться и подойти к кровати, возле которой стоял мистер Дэвис. Это усилие пробудило ее, и, несмотря на тяжкую головную боль, Руфь вдруг ясно осознала, что происходит. Мистер Дэвис держал ночник, прикрывая его рукой, чтобы свет не тревожил больного. Тот лежал слабый, изнеможенный, но по всем признакам было видно, что болезнь ослабела. Свет от лампы упал на лицо Руфи — на ее полуоткрытые алые губы, на ее щеки, подернутые ярким лихорадочным румянцем. Глаза ее были широко раскрыты, зрачки расширены. Она молча смотрела на больного, не понимая, зачем ее позвал мистер Дэвис.

— Разве вы не видите перемены? Ему лучше, кризис прошел.

Руфь не ответила. Она смотрела, как медленно открываются глаза больного. И вот их взгляды встретились. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Пристальный взгляд больного приковывал ее к себе, и в нем читалось смутное припоминание, постепенно становившееся все яснее.

Он что-то прошептал. Руфь и доктор напрягли слух. Больной повторил свои слова тише прежнего, но на этот раз они расслышали:

— Где же водяные лилии? Где лилии в ее волосах?

Мистер Дэвис отвел Руфь в сторону.

— Он все еще бредит, — сказал он. — Но болезнь оставляет его.

Холодный рассвет наполнял комнату светом. Неужели из-за него щеки Руфи казались такими бледными? Могла ли заря вызвать это безумное выражение мольбы в ее взоре, словно просящем помощи в схватке с жестоким врагом, борющимся теперь с духом жизни? Руфь держала мистера Дэвиса за руку, чтобы не упасть.

— Отвезите меня домой! — попросила она и упала в обморок.