Александра Грэй - Десять мужчин

— Вот погоди, сама увидишь. С каждой встречей ты будешь любить маму с папой все больше, — пообещал он и, пристроившись рядом, зашагал вместе со мной к густой черноте тополиной аллеи.

Утром я спустилась к завтраку и, заслышав на подходе к кухне приглушенные голоса, навострила уши.

— Она просто чудо, правда? — В голосе Девственника звучала гордость.

— Она не совсем то, чего мы ожидали, дорогой, — отозвалась Мама.

— Я понимаю. Жизнь в Америке отразилась на ней не лучшим образом. Она не совсем такая, как мы. Но посещает психоаналитика, — зачем-то добавил сын.

— Боже милостивый. Психоаналитик! Хвала Создателю, ни одному из моих детей эта галиматья не требовалась.

— И все-таки — что ты о ней думаешь?

— Как и ты, я в ней сомневаюсь.

— Как и я?

— Ты колеблешься, дорогой, я это вижу. И вот еще что…

— Да? — в нетерпении поторопил сын. — Продолжай!

— Связав с ней свою жизнь, ты не сможешь продолжить наш род. Очень скоро она будет слишком стара, чтобы иметь детей.

— Мы с ней тоже обсуждали нашу дряхлость.

— Речь о ее дряхлости, дорогой, не твоей. Мужчина в тридцать восемь куда как моложе своей ровесницы.

За дверью воцарилось молчание, и я уже собиралась улизнуть к себе — залить слезами белоснежную крахмальную наволочку, когда мать вновь подала голос:

— А куда исчезла эта прелестная девочка, леди Аннабелла Пилкингтон-Понсоби?

— Что? Леди А.?

— Я держу фотографию, где вы с ней сняты вместе в поместье ее родителей, на столике у своей кровати. Вы буквально светились от счастья, дорогой, и она тебя безумно любила. Я каждый день молилась, чтобы ты взял ее замуж.

— Мам, мы всего лишь друзья.

— Как раз друзья и дарят нам счастье, дорогой. Не стоит заблуждаться, думая, что найдешь счастье с девушкой только потому, что она не такая, как мы, и у нее длинные ноги.

За месяц до моего знакомства с Родителями, вопреки нашим очевидным разногласиям, Девственник заговорил о семейном союзе и четырех наследниках (напрочь забыв о том факте, что в мои почти сорок и один ребенок стал бы чудом). Замечу, Девственник тогда не дал мне понять, что пока не готов воплощать слова в действия. Напротив, он даже спросил, где бы мне хотелось устроить свадьбу.

— Смотря с кем жениться, — ответила я.

— За кого выходить замуж, — исправил Девственник. Долг по отношению к языку был исполнен, и Девственник добавил: — Предположим, за меня.

Да ну?

После визита к Родителям, однако, он ни разу не упомянул ни о свадьбе, ни о детях, ни о переезде в отчий дом. Зато склонность к исправлению моей речи постепенно превращалась в манию. Но чем настойчивее он толкал меня к идеальному языку, тем упорнее я сопротивлялась, особенно если послушание придало бы мне сходство с героиней пьесы времен короля Эдуарда. Неотступное соблюдение Девственником традиций доводило меня до бешенства. Теперь эта несгибаемость казалась мне не очаровательной чудинкой, как прежде, а верностью мировоззрению его матери. Девственник был противоречив по натуре: всегда готов проявить инициативу, но не способен завершить начатое. Со временем мы стали довольствоваться в постели быстрым объятием и подобием поцелуя, лишь бы не смотреть в лицо страшной правде: быть на высоте положения Девственнику не под силу. И, засыпая рядом с ним, спиной к спине, я всякий раз вспоминала слова его матери: «Как и ты, я в ней сомневаюсь».

Случалось, что у меня с языка рвался вопрос, не влияет ли мнение матери на его эрекцию, но уже в следующую минуту брал страх, что подобный разговор станет пресловутой последней каплей для Девственника, а значит, и для наших отношений. И я прикусывала язык.

Проезжая однажды по Вестминстерскому мосту на обратном пути из театра, я собиралась выразить свое восхищение ночным Лондоном, но поняла, что мои восторги пропадут даром. Девственник присутствовал в салоне машины материально, но не духовно.

— Ты в порядке? — Мне пришлось повторить вопрос дважды.

— Со мной все хорошо, дорогая.

— Такое впечатление, что ты где-то далеко.

— Дорогая, со мной все хорошо.

Он был мрачен и, вперив невидящий взгляд перед собой, не обращал внимания на широкую темную ленту воды под нами, мерцающую бликами от фонарей.

— Это все спектакль. Не пьеса, а чистейший депрессант. Космическая черная дыра. — Уныние не повлияло на его безупречный выбор слов.

— Уверен, что это никак не связано с замечанием твоей мамы?

— Каким замечанием? — рассеянно отозвался он и продолжил, будто и не слышал вопроса: — Думаю, дело в не…

— Несварении? — встряла я, поскольку ресторанный ужин тем вечером переварить было не проще, чем пьесу.

— Нет, диспепсия меня в последнее время не беспокоила.

— Тогда в чем дело?

— В неуверенности, — бесцветно отозвался он.

Одно из двух: либо Мама вычислила колебания сына по отношению ко мне раньше, чем он сам, либо посеяла зерно сомнения. В любом случае я заполучила рохлю вместо мужчины. Остаток пути мы проделали в молчании, и едва входная дверь закрылась за нами, его руки тисками сжали мои плечи, а лицо вмялось в мою шею. Повисшее на мне мертвым грузом тело давило к земле.

— Ты расстроен? — спросила я, пытаясь приподнять его голову. Мне нужно было увидеть его глаза, но он отводил взгляд.

— Я что-то сам не свой. — Он наконец отклеился от меня и, упорно глядя в пол, примостился на краешке дивана.

Я вдруг поняла, что в моем присутствии Девственник иначе и не садился. Я связалась с человеком, решительности которого не хватало даже на то, чтобы устроиться поудобнее.

— Чаю хочешь?

— С удовольствием, дорогая. — Он поднял голову, не иначе как из благодарности за смену темы, но тут же уронил вновь.

— И давно это у тебя? Чувство неуверенности?

— Не знаю. О чувствах я не думаю.

— Никогда?

— Во всяком случае, намеренно. Чувства не настолько важны. По-моему, твоя вера в важность чувств ошибочна. Чувствами наслаждаются те, кому больше не о чем переживать. — Он обжег меня взглядом.

— Если этим ты хочешь сказать, что чувства — это отличительный признак развитой цивилизации, то их можно назвать достижением человечества.

Мы замолчали. Он снова уставился в пол. Ей-богу, создавалось впечатление, что кто-то умер.

— Ты несчастлив, верно? — сказала я, констатируя очевидное.

Ответа пришлось подождать.

— Я помню, когда был счастлив в последний раз. Я шел от дома к метро, — наконец сказал он тихо, задумчиво.

— Когда это было?

— Во вторник исполнилось ровно четыре недели.

— Предположим, сейчас ты очутился бы дома и тебя ждала бы прогулка к метро. Ты был бы счастлив?

— Не знаю.

Я протянула ему чашку с чаем (почти кипяток, без молока, лимон нарезать потолще).