Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

Но ничего этого Соловьёв не ведал, только и знал: того, другого, тоже звали Сережей, и этот другой, возможно, носил бы теперь его обручальное кольцо, и эти вот синие шлёпанцы во стёршимися задниками — тоже, и сидел бы в его кресле, через три дня поливал бы розовую фуксию, а может, ничего бы этого не делал, потому что любил другое: играть на гитаре, собирать марки с птицами, ходить в походы. Из одного не вернулся: сорвался со скалы в расщелину.

— Да-да, надо выходить замуж за выносимого! — повторил Соловьёв. Оля слышала, как он цедит кипяток в термос; хлопнула дверца холодильника: вынул, значит, и доложил в рюкзак приготовленный вчера пакет с едой.

— Счастливо! Не забудь фотоинструкции из «дипломата»…

— Эх ты, — сказал Соловьёв. — К примитиву всё сводишь и ничего не понимаешь…

— Где уж нам? Эдак-то выгнуться! Практики маловато, — Оля понимала, что говорит пошлости, но остановиться не могла. — Ты других, милый, тренируешь. На меня у тебя сил не остаётся…

Он ничего не отвечал.

— Что? Разве я не права?

Минуты через три громко, настырно хлопнула дверь. Оля ещё немного посидела в кресле, вытерла ладошками мокрые щеки, подошла к окну, но стекла были заморожены, и Соловьёва, даже если он ещё и стоял на остановке, всё равно не увидеть. Скорее всего, крытая брезентом бортовая машина уже подобрала его — рыбацкая компания была пунктуальней, никаких опозданий не признавала. А что, если он ни на какую не рыбалку поехал, а? Ну, подумаешь, сел в фургон (если сел!), так ведь и выйти из него недолго, а в случае чего Прокопенко, любший соловьёвский дружок, всегда поддакнет: ух, проморозились, ох, намерзлись, ах, щуку о-о-от такущ-щ-щую-ю Захарыч опять вытащил. Ну, а она, простодырая, будто из дупла выпала: глазками хлоп-хлоп, ручками ах-ах, и вокруг ненаглядного своего скок-скок: «Устал, Серёженька? Иди, я тебе горячую ванну с пеной сделала, вот щас суну омлет в духовку и приду тебе спину мыть…» А на самом-то деле муженек, наверное, не на рыбалке был, а, прости господи, на еб*лке. Правда, он всегда с рыбой возвращался. Ну, так что из того? Тот же Прокопенко сунет Соловьёву двух-трех воняющих бензином чебаков, чтоб Оле глаза отвести — мужская, короче, солидарность. Все они одним миром мазаны. Все? Нет, Сережа — не Соловьёв, не таким был. С ним всё иначе получилось бы — надежнее, крепче, лучше. Оля тронула желтый бок гитары, которая висела на гвоздике, — к подушечке указательного пальца пристал налёт серой пыли. На соловьёвских ушах медведь основательно потоптался — ни ритма, ни мелодии не чувствует, все песни на один мотив поёт. Самая любимая — «Какая песня без баяна!» — выкрик, после которого все лежат вповалку от смеха. И, конечно, Сережа никогда бы её не обманул, вот так мелко и подло. Надо же! Горячие слова, бесконечные обжимания (и картошку-то нормально иногда не даст почистить: подкрадётся сзади да как обхватит, медведь, — от неожиданности сердце ходуном заходится!), это с одной стороны, а с другой — такая пакость, «руководство», «практикум» в «дипломате». Нет, дорогой, как хочешь, а серьёзно объясниться нам придётся.

Успокоившись, Оля встала на табурет, дотянулась до антресолей, нашарила коробку с новогодними украшениями. Позвякивая холодными стеклянными шарами, под шуршащей и колючей мишурой нащупала конверт, вынула из него сложенный вчетверо листок. «Зайчик, завтра мою зануду вызывают на семинар в город. Очень хочу тебя видеть. Устал делать вид, что знаком с тобой по работе. Когда это кончится, Зайчонок? Своему другу я сказал, что у меня есть замечательная девушка, такая замечательная, что если увидит её, то сразу умрет от зависти..»

Оля скрывала Сережу от всех. Никто ничего не звал о их тайных, торопливых и неловких свиданиях, и даже Зануда — подтянутая, сухощавая Вера, не доймешь, где спина, где грудь, на редкость проницательная учительница математики: обладала потрясающим нюхом на тех, кто не выучил задание или списал контрольную, — даже Зануда ничего не подозревала, милостиво раскланивалась при встречах и широко улыбалась. Оля её ненавидела, и Катеньку, розовощекую, кругленькую попрыгунью с вечной гроздью сопель под носом, тоже ненавидела: Сережа души не чаял в дочке, и, желая больше сделать ему приятное, Оля купила дорогую немецкую куклу — розовощекую, с глупыми круглыми глазами, вздёрнутым носиком: «Отдашь девочке. Скажешь: добрая фея подарила, — и без воякой связи добавила. — Ребенок ни в чем не виноват.»

И Соловьёв ничего про это не знал. Нет, впрочем, знал. Потому что он смертельно надоел Оле: поджидал её после работы, дежурил у подъезда и смотрел, смотрел на неё преданными собачьими глазами, скажи «к ноге!» — и ляжет, как миленький, в прах, в пыль, где стоит, там и бухнется в ноги — за счастье посчитает. Однажды она его отбрила: чего, мол, караулишь? Прокараулил, дорогой. Была Маша да не ваша, и хватит, хватит за мной хвостом ходить!

Она надеялась, что Сережа-первый, наконец, решится оказать Зануде правду. Он, может, и сказал бы, но ему предложили место в солидной фирме. Он и занервничал: не успел туда прийти, как уже разводится, что о нём подумает руководство? «Давай подождем, Зайчик…» Она засмеялась: «Не грузись! Всё у нас впереди…» И снова — встречи украдкой, даже свет в оливой комнатушке не зажигали: вдруг кто-нибудь забредёт на огонек, вот стучался же Соловьёв однажды, никогда не пил, а тут, видно, принял на грудь, и под хмельком заявился — уж больно смело звонил и тарабанил в дверь, и молчал при этом, хоть бы слово сказал, звонил и отучал кулаком. Испортил, дурак, всё настроение, настырный какой!

А потом Сережа ушел в поход; обратно его принесли на руках — неподвижная, серая маска лица; пепельные губи, руки свешивались с носилок, неживые, ватные руки. На работе сказали: «Кузнецов погиб. У жены с сердцем что-то, в больницу увезли». Оля — привыкла притворяться, что ли? равнодушно, не изменившись даже в лице, спросила: «А дочка с кем?» «Соседа присматривают», — ответили.

Она проверила баланс, сверила платежные ведомости, что-то ещё делала механически точно, как бы на автопилоте. Колонки цифр резали глаза, каждая завитушка — четкая, аккуратная, но только стоило отвести глаза от бумаг — и всё расплывалось, размывалось как акварель на влажной бумаге. Дома она, не раздеваясь, увала на диван, хотела заплакать, знала, что надо выдавить слезу, но глаза оставались сухими. 0ля прикрыла тяжелые веки и незаметно уснула. То пронзительно резко, то слабо, едва различимыми штрихами проступала тень Серёжи, наплывали то безликие, то сумасбродно прекрасные сцены, и снова — пестрый калейдоскоп теней, лиц, света, сумерек, и таял, исчезал во тьме, как белокурый дым костра, лунный профиль Сережи, и миражи прошлой жизни проносилась перед ней. И вдруг нелепо, смешно, с не пугающей, естественной в снах внезапностью, возник Соловьёв, и театрально протянул руку, в которой трепыхался букетик белых фиалок, но принять их не было сил Оля кивнула, показала глазами на пустую синюю вазу и отвернулась к стене. Всё, что было потом, она принимала за сновидение, нелогичное и бессмысленное, но утром к ней явственно прикоснулась горячие, шершавые ладони. Она открыла глаза: никого! Снова смежила ресницы, и тут же знакомые ласковые пальцы, играя, пробежали по её ноге. Она не стала открывать слова. Зачем? Всё это — наваждение, она обречена на него, Сергей-первый будет с ней рядом всегда…