Джудит Гулд - Творящие любовь

Она росла, но картина, созданная детским воображением, никогда не менялась, становясь все отчетливее в ее голове. Коляски превратились в автомобили, газовые светильники стали электрическими, но осталось ее видение красоты, отпечаток ее личности. Чем старше становилась Элизабет-Энн, тем все чаще она представляла не один шикарный отель, а два, три, сотню. И все они принадлежали ей. Ей.

Меблированные комнаты, кафе, мотель в Техасе были только началом. Она всегда это знала. Это был первый шаг на пути воплощения мечты в жизнь. Чтобы ее фантазия, ставшая всепоглощающей и вырывавшаяся наружу, стала явью, ей необходимо было уехать из Техаса в Нью-Йорк. В этом не могло быть сомнений. Она станет важной персоной. Дайте только время, и Элизабет-Энн засияет ярче, чем все ночные огни Манхэттена вместе взятые, многоцветнее, чем калейдоскоп красок Бродвея. В этом городе даже воздух пропитан процветанием и успехом. Куда бы вы ни пошли, кругом слышен перезвон кассовых аппаратов, глотающих наличные. Рожденная в Техасе, коренная американка, воспитанная своей страной, Элизабет-Энн только много лет спустя смогла понять, что она ничем не отличалась от орд иностранцев, прошедших через Иллис-Айленд. Ее родина не Литва или Греция, но в некотором роде она была иммигранткой.

Сейчас женщина твердо знала только одно: здесь она справится со всем, здесь преуспеет.

Элизабет-Энн чувствовала это.

Но прежде всего ей нужно найти жилье. Потом, когда она и дети будут устроены, она отправится завоевывать этот город.

Элизабет-Энн не думала о встрече с Людмилой Кошевалаевной Ромашковой, да и русская белоэмигрантка не предполагала, что встретится с ней. У них не было ничего общего, кроме городского дома на Грэмерси-Парк-Саут. Это их и объединило.

Элегантный пятиэтажный дом с бледным гранитным фасадом и изящными окнами первого этажа оставил Людмиле предусмотрительный адмирал Российского императорского флота, бежавший от большевиков с ней — любовницей, четырьмя царскими пасхальными яйцами работы Карла Фаберже и номерным многомиллионным счетом в швейцарском банке. Злодейка-судьба сразила адмирала кровоизлиянием в мозг прямо накануне свадьбы, долженствующей воплотить в жизнь обещание жениться на Людмиле, его неофициальной спутнице в течение семнадцати лет. Только после длительного и широко освещенного прессой сражения в суде с полными ненависти другими наследниками адмирала, а также со всей русской общиной она получила скромную компенсацию за все годы, посвященные любовнику. Людмиле достался только прекрасно обставленный городской дом, где они жили с адмиралом. Оставшись без гроша, она постепенно перестроила три верхних этажа так, что получились отдельные квартиры, сдаваемые ею тщательно подобранным жильцам.

— Кто там? — отозвался наконец раздраженный голос с явным акцентом после того, как Элизабет-Энн постучала в шестой раз.

— Я увидела снаружи табличку «Сдается квартира», — громко ответила миссис Хейл, стараясь перекричать истерический лай собак за дверью. — Мне бы хотелось посмотреть ее.

— Кто ?

— Я хочу посмотреть квартиру! — Элизабет-Энн заговорила громче.

Пауза.

— Почему вы не сказали об этом раньше?

Раздалось клацание многочисленных задвижек, и дверь приоткрылась на длину предохранительной цепочки. Огромный серый глаз, театрально подведенный черным карандашом, оглядел ее с головы до ног.

— Это они вас послали?

— Они?

— Большевики!

Элизабет-Энн сдержала улыбку.

— Нет, я не большевичка.

— Хорошо.

Дверь с шумом захлопнулась, цепочка, звякнув, с грохотом упала, и Элизабет-Энн оказалась лицом к лицу с Людмилой Кошевалаевной Ромашковой.

Элизабет-Энн зачарованно смотрела на миниатюрную женщину, почувствовав мгновенно возникшую симпатию к незнакомке. Рост госпожи Ромашковой, должно быть, не превышал четырех футов и трех дюймов [2] 1 фут = 12 дюймам = 0,3048 м. вместе с высокими каблуками, но тем не менее она производила внушительное впечатление. Людмила держалась с врожденным достоинством, и ее осанка говорила о других, лучших временах. Даже экзотический акцент, хотя и довольно забавный, свидетельствовал о хорошем воспитании. Он так гармонировал с ледяными дворцами, коронами, усеянными бриллиантами, и мантиями, отороченными горностаем.

«Это личность, женщина с прошлым», — подумала Элизабет-Энн. Она и не знала, насколько оказалась близка к истине.

Хотя в то время, когда Элизабет-Энн встретилась с ней, чудесная жизнь Людмилы в России осталась далеко позади, но вы бы никогда этого не сказали, взглянув на нее. Людмила сохранила красоту и грацию, и привилегия ничего не делать сохранилась, но манера поведения изменилась. Ее фигура с тонкой талией и пышной грудью отлично смотрелась, но тонкое овальное лицо исчертили морщины, предательская паутина опутала когда-то безупречную кожу. Она одевалась так же, как когда-то в России, по петербургской моде тысяча девятьсот шестнадцатого года. Ее платья, быть может, и износились, их повредила моль, но это лишь подчеркивало их увядающую красоту. Людмила куталась в шали, окаймленные вышивкой, одевалась в царственную тяжелую парчу, больше подходящую для холодных русских зим, чем для умеренного климата Нью-Йорка. После смерти адмирала она никогда не снимала ожерелье работы Фаберже, присланное им на другой день после их знакомства: золотая цепочка с малахитовым яйцом, украшенным золотой филигранью.

Общее впечатление оказалось таковым, что Элизабет-Энн изумилась, но не испугалась.

— Ну? — спросила Людмила Ромашкова. — И чего вы ждете? Входите же, входите.

Элизабет-Энн посмотрела под ноги, опасаясь наступить на одну или нескольких из четырех мальтийских болонок, тявкавших у ее щиколоток.

— Все в порядке, — успокоила ее хозяйка. — Ребятки знают, что им надо убраться с дороги. Входите скорее.

Она взяла Элизабет-Энн под руку, почти втащила ее внутрь, закрыла дверь, лязгнули многочисленные засовы.

— Вы боитесь взломщиков? — задала вопрос молодая женщина.

— Взломщиков? Взломщики, ха! — Людмила Ромашкова быстро обернулась к ней, глаза ее сверкали. — Если бы они были взломщиками. Нет, они куда хуже. Дьявол! Сначала я боялась красных, потом белых. Со взломщиками я бы как-нибудь справилась. — Ее брови драматически поднялись, потом выражение лица смягчилось. — Заходите, выпейте со мной чаю. Мы поговорим, а потом посмотрим квартиру.

Госпожа Ромашкова пошла в гостиную. Впереди бежали собачки. Мрачная, душная комната поражала так же, как и сама хозяйка. Помещение больше походило на запасник музея, чем на гостиную. Мебель была наставлена так тесно, что сразу становилось ясно: эти вещи раньше украшали все пять этажей особняка. Когда глаза Элизабет-Энн привыкли к темноте, она смогла разглядеть два рояля, три кушетки, четыре консоли, мраморную колонну, канделябр времен Наполеона, два письменных стола, ларь в стиле барокко, средневековый сундук, темный елизаветинский стол и подсвечник — золото и хрусталь — в стиле ампир. Попугаи из мейсенского фарфора, лампы с истертыми шелковыми абажурами, кресла с позолоченными ножками или подставками для ног, гобелены, фотографии в серебряных рамках, иконы в серебряных окладах и египетские древности под стеклом теснились рядом и громоздились друг на друга в веселом, буйном и противоречивом великолепии. Это был бы рай для антиквара, но, несмотря на стесненность средств, эмоции госпожи Ромашковой всегда брали верх над практичностью. Ей и в голову не приходило расстаться хоть с одним экземпляром.