Игорь Хорр - Праведник

— Узнал, дорогой мой. Здравствуй.

— Слушай, тут приходил какой-то очень неприятный тип из газеты. Просил, чтобы я написал против тебя статью. Ему все известно про тот вечер.

— Черт с ними со всеми. Знаешь, я, пожалуй, заеду к тебе сегодня вечером. Поболтаем. Ты на похоронах был?

— Был. Это отвратительно. К чему весь этот мерзкий спектакль?

— А это ты у своего дружка Сокольского спроси. Ну ладно, до вечера. Будь здоров.

«Права была Вика, — положив трубку, подумал Алексей Борисович. — Надо бежать из этого проклятого города, пока они не втянули меня в какую-нибудь гнусную историю. И отчего людям не живется спокойно? Зачем им все эти митинги, сборища? Какой на редкость неприятный человек этот Рябкин. И почему, почему он спросил про детей?..»

После своей последней встречи с генерал-губернатором Вадим Никитович Прыгунов решил взять себя в руки. Он уже почти сутки не прикасался к спиртному, старался меньше курить и даже периодически делал легкие гимнастические упражнения. Уже сутки он ни с кем не виделся и никого не принимал.

«Ничего не было, — настоятельно внушал себе Прыгунов, расхаживая в халате по просторным комнатам своего роскошного особняка. — Не было той бестолковой сцены у писателя Борина, никакой маньяк не убивал никакую девочку по имени Даша, а если и убил, то я, статский советник Прыгунов, не имею в том никакой вины. Я просто хотел пригласить ее в гости. Я просто хотел ее проводить. Я хотел как лучше. Я ни в чем не виноват. Я ни в чем не виноват. Его нет. Ее нет. Никаких мук совести нет. Ничего нет. Есть только бред моего больного, воспаленного алкоголем воображения. Есть еще работа, много работы — беспорядки в Москве, городской бюджет, биржа, банк и прочее, прочее, прочее. Работать, больше работать. Больше развлечений и светской жизни — и все, все, все будет хорошо. Ах да! Есть еще несравненная графиня. Любовь, любовь — вечная мука! Ее уж никак не выбросить из головы».

Самовнушение действовало. Нескольку воспрянувший духом статский советник начал снова обретать присущую ему веселость и бодрость. Со страшной силой разгоралась в нем жажда деятельности, и оттого звонок писателя Борина (первый за последние сутки сигнал извне), поначалу еще более расстроивший, теперь очень и очень радовал Вадима Никитовича.

«Плевать мне на их интриги! Плевать мне на них самих! Кто не друг мне, тот враг! А врагам нет пощады! Я еще не сломался! Я еще не пропил весь свой ум и талант! Они еще узнают меня! Я еще всем им задам!..» — так размышлял Вадим Никитович, сбрасывая с себя халат и облачаясь в один из лучших своих костюмов.

Одевшись, он взглянул на себя в зеркало и, оставшись вполне доволен своим внешним видом, крикнул, чтобы к подъезду подали автомобиль.

Выходя, он бросил долгий и задумчивый взгляд на икону — красочный лик Спасителя в лучах восходящего солнца, которая висела у него в зале под самым потолком и считалась очень дорогой и престижной. Он трижды перекрестился. Он считал себя человеком верующим, но вера его заключалась в том, что все, что происходит в этом мире, происходит по воле Божьей и на благо человечества; что человек хоть и есть образ и подобие Божье, но подобие слишком ничтожное и жалкое, что все люди на Земле слабы и материальны, и ничего тут поделать уже нельзя; что Бог простит всем и каждому, ибо одни возлюбили много, другие веселились много, а третьи оказались просто слишком слабы, чтобы творить добро и не противиться злу. А Он — на то и Бог, чтобы прощать — добрый, любящий, всемогущий.

Стало быть, все, что случилось в ту ночь у писателя, — тоже по воле Божьей, и если он, Вадим Прыгунов, и виновен в чем-то, то все равно будет прощен.

Совесть уже не мучила Прыгунова так сильно.

Через несколько минут он уже сам, без водителя и сопровождающих, вел свой автомобиль по улицам Москвы.

По дороге он заехал к Урманчеевым. Дверь большого серого дома отворил высокий лакей в зеленой ливрее. Он пропустил Прыгунова за порог, но в прихожей попросил остаться, пока не будет ясно, желает ли госпожа принять его.

В ожиданий прошло больше пяти минут. Затем послышались быстрые шаги, и в прихожую спустился молодой хозяин дома Виталий Урманчеев. Следом за ним шел слуга.

— Что вам нужно? — грубо спросил молодой граф. Он был в неприятном виде — голый по пояс, в каких-то неряшливых, коротких штанах.

— Я хотел бы видеть вашу матушку, граф, — сказал Прыгунов, несколько теряясь от такого приема.

— Она не желает вас видеть. Ступайте, — резко ответил граф, собираясь уйти.

— Прошу прощения, — спокойно сказал Прыгунов. — Это она вас уполномочила передать?

— Пошел вон! — обернувшись, в раздражении закричал Урманчеев. — Она никогда не желает вас принимать!

— Нельзя ли потише, граф, — в том же тоне продолжал Вадим Никитович. — Некрасиво благородному дворянину вести себя так. Да еще в присутствии слуги.

— Степан! — обратился Виталий к лакею, все более и более распаляясь. — Вышвырни вон этого человека! Ты понял? Вышвырни его вон!

— Но, господин… — слуга замялся.

— Вышвырни его вон! Дверь открой! Дверь!

Слуга послушно подскочил к двери и открыл ее. Виталий схватил Прыгунова обеими руками за отвороты пиджака и вытолкал на улицу.

В тот момент, когда захлопнулась дверь, в прихожей появилась графиня. Она была в светлом домашнем платье, в руках ее была книжка, на лице блестели тонкие золотые очки.

— Что случилось, Виталик? Что за шум? Почему ты кричал? — спросила Эльвира Владимировна.

— Ничего особенного. Приходил осел генерал-губернатора. Овса просил. Я вытолкал его прочь. Да! Этого слугу нужно уволить. Он ослушался. — Молодой граф усмехнулся, плюнул на пол и ушел куда-то в глубь дома.

Лакей тут же нагнулся и вытер плевок рукой.

— Степан, что здесь произошло? — повторила графиня вопрос.

— Приходили господин Прыгунов, а молодой господин их выгнали, — коротко и ясно ответил Степан.

Погода, великолепная с самого утра, теперь портилась. Становилось душно. Небо затягивали тучи. Город снова ждал дождя.

Прыгунов стоял и курил возле своего автомобиля. Все случившееся было ему неприятно. Инцидент со взбалмошным сынком графини несколько омрачил поднявшееся было настроение. Хотя слишком обижаться на молодого графа он не хотел и не мог, так как давно считал его человеком болезненным, неуравновешенным и даже психически ненормальным. И когда дверь дома снова открылась и на крыльце появилась графиня, обида Вадима Никитовича улетучилась совсем.

Она вышла так, как и была — в светлом платье, с книжкой, в очках.

— Здравствуй, Вадим, — тихо сказала она, подойдя к нему.

— Здравствуй, графинюшка, — с несвойственной ему мягкостью в голосе, улыбаясь, сказал Прыгунов. — Рад видеть тебя. Как ты прекрасна. И в этом платье тебе лучше, чем в трауре. И в этих очках. Ты великолепна, восхитительна, как всегда!