Генри Вуд - Присяга леди Аделаиды

Яснее всего в это время было послать в гостиницу, чтобы слова подсудимого были подтверждены или опровергнуты. Сам сержант пошел туда, и лорд Дэн ждал с плохо скрываемым нетерпением. Как и прежде, единственным человеком, сохранившим полную непринужденность в этой комнате, был Рэвенсберд.

Бент воротился. Он пришел, повесив нос. Гауторн, его жена и еще два-три достойных свидетеля объявили, что Рэвенсберд воротился в гостиницу в двадцать минут девятого. Они могли определенно указать время, потому что Рэвенсберд обратил их внимание на часы в гостиной, сказав, что они совершенно верны с церковными. И это было справедливо, что он больше не выходил и играл в домино до тех пор, пока не пошел спать.

При таком показании не было предлога держать Рэвенсберда под арестом, и лорд Дэн неохотно велел его освободить. Неохотно, потому что в глубине сердца он все еще считал его виновным.

— Вы свободны, Ричард Рэвенсберд.

— Милорд, — сказал оправданный подсудимый, выходя из угла, где он стоял, и подходя к лорду Дэну. — Я думаю, что даже и теперь, несмотря на свидетельство, вы считаете меня убийцей моего господина. Еще раз позвольте мне сказать правду: я совсем не видал его после того, как ушел из замка утром.

— Я думаю, что это были вы, вы, и никто другой, — отвечал лорд Дэн, наклонив вперед свое строгое лицо. — Вы восторжествовали на время, но я напомню вам, Ричард Рэвенсберд, что такие преступления обнаруживаются рано или поздно.

Единственным ответом Рэвенсберда был поклон, довольно почтительный. Его обращение с лордом Дэном всегда отличалось заметным уважением. Впрочем, он ни с кем не был почтителен, а только бесстрашно независим. Он вышел из залы, не сказав более ни слова. Брефф стоял в воротах, но Рэвенсберд прошел мимо него, не заговорив с ним, и повернул к Дэншельду. За ним следом шли Коттон и Мичель; они были не столь необщительны, и буфетчик пригласил их выпить стакан эля. Очень приятно это было бедному, слабому Мичелю.

В зале остались лорд Дэн, сквайр Лестер, Эпперли и полицейский сержант. Первые двое говорили между собой. Эпперли был в глубокой задумчивости, а офицер записывал что-то в старой записной книжке, которую он вынул из кармана. Лицо его было очень задумчиво.

— Вы как будто в недоумении, Бент, — заметил стряпчий.

— Это правда, мистер Эпперли.

— Вы все еще думаете, что он виновен?

— Я в этом уверен.

— А я не уверен теперь, — сказал Эпперли, мнение которого изменилось после доказанного пребывания Рэвенсберда в другом месте. — Нельзя оставаться слепым к фактам, если он действительно воротился в гостиницу в то время, как он говорит.

— Я говорю вам, что он не воротился, — перебил сержант, — или Мичель ошибается во времени. Ничто не может быть так обманчиво, как свидетельство, основанное на времени, для доказательства какого-нибудь факта. Вот видите: вы ведь приметили, как я говорил, что мистер Гауторн сказал, что он обратил внимание, когда пришел, на то, что тогда было двадцать минут девятого. Этого самого обстоятельства достаточно для человека опытного, чтоб доказать его вину. Он сделал это с целью, поверьте. Тут кроется какая-нибудь хитрость; он, вероятно, перевел часы назад. Не это приводит меня в недоумение. Рэвенсберд ни меньше, ни больше хитер, чем другие, ему подобные, и мы его еще поймаем. Что касается пребывания в другом месте, я знал многих присягавших относительно времени, и присягавших честно, только они ошибались. Их стенные и карманные часы шли неверно, или солнце скоро зашло; я знаю, как можно верить пребыванию в другом месте.

— Что же приводит вас в недоумение? — спросил Эпперли.

Они говорили тихо, но сержант понизил голос до шепота, когда ответил коротко:

— Девица. Она приводит меня в недоумение. Я уверен, что она знает больше, чем сказала; это еще ничего, нам часто дают половину показаний, и эти недомолвки не тяготят их совести.

— Вы не верите ей?

— Я не говорю, чтоб я совершенно не верил. Но, видите ли, — прибавил сержант, употребляя свою любимую фразу, как он это делал, когда рассуждал о чем-нибудь очень серьезном, — я могу понять, что она была испугана в то время — всякая молодая девушка испугалась бы, если б была свидетельницей подобной сцены, — но что же пугает ее теперь?

Эпперли, по-видимому, поразил этот вопрос.

— Она казалась очень испуганной, когда стояла здесь, этого отвергать нельзя, — заметил он.

— А заметьте, сэр, что если кто-нибудь, кроме его самого, мог бы доказать виновность Рэвенсберда, то это леди Аделаида. Она…

Сержант замолчал, остановленный взглядом Эпперли. Обернувшись, он увидал прекрасное, престарелое лицо лорда Дэна, наклоненное вперед с пристальным вниманием. Он говорил громче, чем хотел.

— Что вы говорите, Бент?

Сержант объяснил. Он не имел особенного желания скрывать от лорда Дэна свои подозрения по поводу того, что леди Аделаида могла бы, если б хотела, доказать виновность Рэвенсберда.

— По какой же причине она не делает этого? По какой причине? — горячо спрашивал лорд Дэн.

— Милорд, я не могу этого понять, вот это-то и приводит меня в недоумение. Эта француженка, ее любимая горничная, невеста Рэвенсберда, может быть, она для нее выгораживает его. Она как будто боялась француженки, когда стояла здесь.

Из всех разнообразных происшествий, видов и сомнений, которыми это дело было окружено, это новое более всех было неприятно для лорда Дэна. Он был склонен делать заключения под впечатлением минуты, как сделал это и теперь. С самого начала в нем было тайное убеждение, что Аделаида Эрроль сказала неправду; он чувствовал это и утром, когда ее допрашивали. Это предположение представлялось ему разрешением тайны и граф принял его почти с непомерным гневом и с глубоким, глубоким огорчением. Она скрывает убийцу его бедного сына, ее жениха!

— Благодарю, что вы высказали это, Бент, — сказал лорд Дэн, и губы его задрожали, а тон не скрывал сосредоточенного гнева. — Нет никакого сомнения, что вы правы, как были правы и прежде, когда выражали мнение, что она; должно быть, видела что-нибудь, в чем она упорно отпиралась передо мной. Я помню, что она очень испугалась, когда упомянули о присяге: мы посмотрим, что она скажет об этом теперь.

Леди Аделаида, за которою тотчас было послано, опять пришла в залу; приказаний лорда Дэна в собственном его доме нельзя было ослушаться. Она, по-видимому, храбро решилась не поддаваться, но это была жалкая попытка, и даже губы ее побелели, а руки страшно дрожали, когда она подошла к лорду Дэну. Лестер встал, чтоб подать ей руку, как прежде, но лорд Дэн остановил его.

— На этот раз я сам займусь леди Аделаидой, мистер Лестер.

Она бросила украдкой взгляд на лица присутствующих: на лице Эпперли было любопытство, полицейского сержанта — бесстрастие, Лестера — сострадание, но когда леди Аделаида увидала строгость на лице лорда Дэна, слабый крик сорвался с ее губ. Он положил свою руку на ее руки и медленно сказал: