Джудит Тарр - Трон Исиды

— Октавиан! — проревел он. — Эй, Гай Октавий! Мое почтение! Что скажешь на то, чтобы покончить с этим прямо сейчас? Схватка — один на один, все или ничего [104] Намек на выражение «Aut Caesar, aut nihil» — или Цезарь, или ничто. — и победитель пожинает лавры.

Последовало молчание — как всегда. Антоний покачал головой.

— Октавиан, мальчик мой. Ты нагоняешь на меня скуку. Все-таки ты редкостный зануда.

В рядах зашевелились. Через минуту вперед вышел мужчина: невысокий, щуплый, одетый в доспехи, которые были ему велики. Из забрала прорезался даже не голос, а свист, — гостинчик от его бесконечных насморков или катаров. Но говорил он достаточно членораздельно.

— Наверняка есть много других способов дать себя убить.

— Да уж, конечно. Но сколько из них сведут меня с тобой?

— Похоже, у тебя что-то на уме, — сказал Октавиан сухо, но с любопытством. — Нет, благодарю. Почему ты не нападаешь на мою армию? Сдается мне, это прекрасно разрешит спор, не так ли?

— Нет, благодарю, — эхом повторил его ответ Антоний — издевательским тоном. — Я выехал погулять ради чуть более приятной причуды.

Антоний вздыбил коня в кавалерийском приветствии. Когда конь опять опустился на четыре ноги, он развернулся — конники уже скакали прочь, оставляя своего полководца позади. Он засмеялся — а почему бы и нет? — и устремился следом.

Антоний на черном ниссанском жеребце въехал прямо во дворец, в залу, где ужинали Неподражаемые, они же Commorientes, и спешился, бросив меч к ногам Клеопатры. Он усмехался, как мальчишка. Конь фыркал и бил копытом — трещины расходились на бесценных плитках пола.

— Добрый вечер, мой господин, — спокойно сказала Клеопатра. — Как я догадываюсь, у тебя был приятный денек?

— Роскошный!

Пришел раб и увел коня. Некоторые из особо утонченных приятелей Антония зажали носы от неожиданного «подарочка». Он засмеялся.

— Жеребцы не особо-то церемонятся! Пакостят где попало.

— Совсем как мужчины, — заметила Клеопатра и протянула ему руку. Антоний взял ее и сел рядом — в доспехах: от него пахло лошадью. Царица не подала виду, что ее слегка замутило от этого запаха. Ее господин был счастлив: он одержал победу, какой бы незначительной она ни казалась, и вышел из мрачного состояния, столько дней одолевавшего его.

И начался пир — славный пир, один из лучших, каким когда-либо наслаждались друзья и соратники Антония. Еда была превосходной, вино — вкуснейшим, с тонким ароматом, развлечения — роскошными и упоительными. Клеопатра рассыпала сокровища своего ума с ошеломляющей меткостью. Земной юмор Антония заставлял смеяться даже самых капризных, манерных и придирчивых эстетов. Они позабыли о пустых ложах, о проигранных битвах, о враге, расположившемся лагерем близ вилл Канопа. Смерть подошла совсем близко. Но этой ночью они были живы — и веселы.

Диона очнулась от тяжелого сна, постепенно, смутно осознавая, что во дворце идет пирушка, даже на таком расстоянии чувствуя ее искрометный блеск и веселье, слыша смех храбрых мужчин перед лицом гибели. Александрия была погружена во тьму и пыталась справиться со страхом. Враг стоял у ее ворот. Завтра он ворвется в них или будет отброшен назад. Но в любом случае будут умирать люди, будут гибнуть воины, и если они проиграют битву, в город придет смерть.

Commorientes хладнокровно игнорировали подобные мысли, хотя была уже полночь. Диона слышала музыку так ясно, словно сама находилась в зале: до нее донеслись пронзительный звук свирелей и глухие удары барабанов. Голоса были высокими и щемяще-сладкими.

Она села на циновку. Музыка не снилась ей, как не снился и пир во дворце, более того, она все слышала своим земным слухом — и очень ясно. Музыка доносилась с улиц.

Диона набросила шаль и побежала, босая, с непокрытой головой, сквозь полную неясных бормотаний теней черную тьму святилища. Какие-то тени кинулись следом, в сумраке призрачные, но и удивительно реальные, одна из них схватила ее за руку.

— Мама, мама! Что это?

Мариамна полностью проснулась и цеплялась за няньку. Диона шикнула на дочь, заставив замолчать, и в сопровождении жриц повела ее к выходу из храма.

На улице было темно. Звезды сияли по-летнему мягко. Казалось, все замерло, не раздавалось ни единого шороха — даже коты куда-то попрятались, позабыв про охоту.

Но музыка слышалась ясно, голоса были чисты до дрожи. Диона знала песню, которую они пели.

«Euoe! Euoe Bacchai!»

В бездыханной тиши ночи пронесся шквал звуков и медленно утих, словно по улице прошла шумная толпа.

«Alalala! Euoe! Euoe Bacchai» [105] Alalala — боевой клич греков. Euoe Bacchai — восславление бога вина Вакха (Бахуса). .

Но никого не было видно. Только слышались голоса. Голоса уносились вдаль, уходили прочь из города, на Восток, к воротам Солнца — к лагерю Октавиана в Канопе.

— Мама, — сказала вдруг Мариамна, сонно и немножко капризно. — А почему бог уходит?

Диона вздрогнула. Взгляд Танит был безумным. Остальные жрицы жались друг к дружке. Одна из них рыдала и билась в истерике, не в силах с собой справиться.

Пора было взглянуть правде в лицо.

— Да, бог ушел, — подтвердила она. Дионис оставил наш город.

— Мы пропали! — Танит закрыла лицо руками.

— Нет. Пока еще нет. Разве вы забыли?

Взгляд Танит казался бессмысленным, погруженным в себя, как и у остальных жриц. И лишь Мариамна, дитя, ребенок, слишком маленькая, чтобы хоть что-то понимать в тонкостях магии, сказала:

— С нами по-прежнему мама Исида. Она позаботится о нас. Но я не хочу, чтобы бог уходил.

Диона подхватила дочку на руки. Это была теплая ноша — сонная, благословенно свободная от страха, леденящего Диону до самых костей.

— И я тоже, моя озорница. Ох, как же я этого не хочу!

В последний день месяца, который Юлий Цезарь назвал в свою честь, вместе с последними уходящими минутами полночи Диона покинула Александрию. На рассвете календы [106] Календа — в римском лунном календаре первый день каждого месяца. секстилия, когда ночь стала плавно уступать место нарождающемуся дню, флот Антония отплыл из гавани Александрии, ударив с Востока по кораблям Октавиана. Армия Антония под его командованием удерживала позиции между ипподромом Канопа и стенами города.

Это была гораздо меньшая армия, чем та, которую он оставил, со смехом въехав верхом во дворец — к ждущим его объятиям Клеопатры. Несравнимо меньшая. Такая маленькая, что, уходя от царицы незадолго до рассвета, проведя ночь без сна, он считал себя отвергнутым или осмеянным богами.

При свете дня стал виден лагерь, разбитый, как любой римский лагерь, от Парфии до Туле [107] Туле — якобы самый северный остров на земле, до которого доплыл Пифей, греческий географ, живший во времена Александра Македонского. Местонахождение Туле толковали по-разному. и края света: прямые ряды шатров, дороги между ними — большие и маленькие, шатер полководца посередине, стена и канава по периметру. Эта чертова канава была все-таки выкопана, и стена возведена — для могучей армии, грозных легионов. Они окружали скопище шатров, пепелища бесчисленных костров и высокий шатер — его, Антония с его собственном стражей. И на положенных местах рядом со своими конями стояли конники, судя по всему, целые и невредимые.