Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы

Рука Ани машинально тянется к чернильнице… А что потом?

Вон он сжал кулак, и губы его кривятся…

— Есть у вас вино или водка? Дайте, пожалуйста, большой стакан… целую бутылку…

— Теперь я могу уйти? — спрашивает Аня Григорьева, лежащего ничком у ее ног.

Лицо Ани в красных пятнах, глаза горят и губы вздрагивают.

— Слушайте, — говорит Григорьев, поднимая голову и с мольбой смотря на Аню, — да скажите вы мне что-нибудь!. Ругайте, бейте меня что ли!

— Давайте мне векселя, и я уйду. Где моя шляпа? — говорит Аня с гримасой отвращения.

Он поднимается на колени и хватает ее за руку:

— Анна Романовна, да неужели вы не понимаете… видя вас с вашим отцом… слыша, что говорилось вокруг вас… зная вашего отца… я думал… наружность обманчива…

— Что вы такое говорите там? — нетерпеливо вырывается у Ани.

— Анна Романовна… вы не поймете, может быть… вы не поверите… когда я увидел вас в первый раз, я почувствовал какую-то дикую страсть к вам… Знакомиться… искать вашего внимания я не мог — ваш отец не пустил бы меня на порог своего дома… а я с ума сходил, думая о вас… люди сплетничали… а отец твой…

— Давайте мне векселя: уже поздно.

— Простите меня… не отталкивайте… неужели вы не видите, что я сознаю весь ужас своего поступка! Поймите, что я теперь Бог знает что дал бы, чтобы вернуть все, молить вас… просить, если возможно, простить меня. Месть сладка, я столько лет ждал ее, наконец получил возможность мстить; я отдал эту возможность за счастье обладать вами и в конце концов отомстить себе. Анна Романовна, простите меня, скажите, чем я могу загладить свой чудовищный поступок!

— Перестаньте, дайте мне векселя, мне пора домой.

— Есть у вас капля жалости? И самому ужасному преступнику прощают преступление, совершенное в порыве страсти… ну, простите же… простите…

И Григорьев рыдает, опять опустив голову у ее ног. Аня стоит неподвижно.

— Это тоже входит в программу? Если да, то я потерплю еще пять минут, — говорит она холодно.

— Оскорбляй меня, издевайся надо мной! — говорит он, рыдая. — Я сам все погубил! Я бы мог, может быть, добиться твоей любви, а теперь… мне остается только умереть…

— Умереть легко — жить трудно, — вдруг вырывается у Ани.

— Да, да, без тебя! Без твоей любви, при сознании, что ты ненавидишь меня, — легче умереть.

— Пустите меня домой, — просит Аня с тоскою.

— Послушай, — вдруг, поднимаясь с колен, говорит он, — а если бы эти векселя принадлежали другому, и этот другой был отвратительный, грязный старик, и он потребовал бы тебя, и твой отец продал бы тебя ему, как он продал мне…

— Отец! — вдруг выпрямляется Аня. — Отец мой не знает, что я здесь, — слышите? не знает… он никогда бы не согласился… это я сама, сама! Он этого не знает, не должен знать никогда, никогда!

Она вскакивает:

— Не смейте ему это говорить! Не смейте намекать! Он не знает. О Боже мой, он не знает ничего.

И Аня ходит по комнате, ломая руки.

— Я ничего не скажу ему, — тихо говорит Григорьев, смотря в сторону.

Аня прислоняется к мрамору камина пылающим лбом.

— Анна Романовна, — тихо, едва слышно произносит Григорьев, — позволите ли вы мне иногда… редко… видеть вас…

— Отпустите ли вы меня домой! — поворачивается Аня к нему резким движением. — Я вам говорю, что мне пора, что у меня больная мать, которая будет обо мне беспокоиться.

— Дайте мне возможность видеть вас. Я давно разошелся с моей женой… я разведусь с нею… может быть, потом… потом…

— Я положительно не понимаю, что вы хотите от меня! — вдруг раздражается Аня, топая ногой. — Ничего не понимаю… Я должна, может быть, плакать… я не знаю, но у меня нет слез. Я не знаю, что сделала бы другая на моем месте: может быть, убила бы себя, может быть, вас, — не знаю. У меня одна мысль — уйти и не видеть вас никогда…

— Аня, я не могу не видеть тебя, пойми — не могу. Ни одна женщина так безумно не влекла меня к себе, как ты. Я не в силах теперь отказаться от тебя… скажи — могу я иногда видеть тебя, хоть издали?..

— Никогда! — вдруг с ужасом восклицает Аня.

— Что ты делаешь со мной! Ведь ты, ты одна теперь существуешь для меня! Я за обладание тобой готов на все, на все, даже на преступление. Я понимаю, что бесполезно просить… умолять…

— Отдайте бумаги!

Он медленно подходит к столу и, достав вексель, протягивает ей.

— Это один. Папа говорил, что их десять, — где же остальные?

— Вы будете приходить за каждым из них.

Аня, шатаясь, садится в кресло и дикими глазами смотрит на Григорьева.

— Я сказал тебе, что готов на все, даже на преступление, чтобы видеть тебя, не потерять так… сразу, — говорит он, смотря в сторону.

Аня молчит. Все вихрем кружится у нее в голове. Как, что это? Шутит он что ли?

— Но ведь это подлость! — бормочет она.

— Эх, не все ли равно, — махает он рукой, — я просил, молил… все равно любви твоей мне не видать — я это понимаю… Так буду хоть целовать тебя, — ударяет он кулаком по столу. — Тебя отец насильно выдал за меня замуж — ты согласилась на эту сделку. Я тебя люблю, считаю своей женой и требую тебя к себе «по этапу».

Аня поднялась, бледная и спокойная.

— Дайте мне мою шляпу, — говорит она, аккуратно складывая и пряча вексель в сумочку.

— Что ж ты молчишь?

— Что же мне вам сказать? Я слышала, что у воров и разбойников есть «каторжная совесть», а у вас нет и ее.

Аня идет к двери, на ходу надевая шляпу.

— Ты придешь? — вырывается у него бешеный крик.

— Конечно, приду, — поворачивает она к нему голову, — только кто гарантирует мне, г-н Григорьев, что вы будете аккуратно платить?

— Вам придется поверить на слово. Вы придете завтра?

— О нет! Нет! Только не завтра!

— Когда?

— Не знаю… скажу по телефону… потом! — и Аня почти бежит к двери.

— Вот вексель, папа.

— Один! Что это?

— Я должна приходить за каждым отдельно.

— Почему? — со страхом поднимается с дивана Роман Филиппович.

— Так, его фантазия…

— А отдаст он остальные?

— Должно быть, отдаст…

Роман Филиппович со страхом смотрит в лицо дочери.

Лицо это бледно, только яркие губы ярче обыкновенного и сложились в какую-то застывшую гримасу отвращения.

— Это ужасно, Аня. Что за издевательство! Жить под дамокловым мечом! — схватывается за голову Роман Филиппович.

— Аня, — робко спрашивает он, — ты не была слишком резка с Григорьевым?

Аня вдруг делает несколько шагов к отцу и, пристально смотря на него, произносит:

— Я была очень любезна, а он необыкновенно почтителен. Моя беседа так понравилась ему, что он желает продлить удовольствие и потому не отдает сразу всех векселей…

Роман Филиппович перебирает вещи на письменном столе и, не глядя на дочь, говорит: