Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы

— Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.

Он смотрит на нее с удивлением:

— У вас дома какое-нибудь несчастье?

— Нет, слава Богу, все благополучно — только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.

Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.

— Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?

— Что ж, пожалуй, давайте, — равнодушно говорит она, — только, пожалуйста, здесь, у камина.

Аня вернулась поздно.

Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.

Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…

Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».

Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…

— Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, — слышит она голос матери.

Что же ей теперь делать? Что отвечать?

Аня совершенно не умеет лгать.

— Я ходила по папиному делу, — отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.

Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.

— Какие нынче дела поручает тебе отец? — спрашивает мать тревожно.

— Нужно было получить одну бумагу…

— Какую?

— Вексель, — с трудом произносит Аня.

— Но почему он тебя послал так поздно?

Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!

Неужели она этого не может?

— У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? — просит Аня.

Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так — сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.

— Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?

— Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…

Мать смотрит на нее испытующим взглядом.

— Что за секреты у вас с отцом! — нервно пожимает она плечами.

— Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.

Варвара Семеновна взглядывает на вексель.

— Если это так было срочно, — раздраженно говорит она, — отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?

— Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, — говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.

Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.

— Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.

Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.

А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?

Аня решительно идет за матерью.

— Ты мог послать кого-нибудь другого? — слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.

— Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.

Аня облегченно вздыхает и идет в свою комнату.

— Мне всегда не нравилось, что ты посвящаешь Аню в свои дела, таскаешь ее везде с собой по опереточным театрам и ресторанам.

— Варя, ты удивляешь меня. Аня — взрослый человек, не девочка. Я никогда не замечал в тебе этой черты — pruderie [6] Стыдливость ( фр. ). . Кажется, ты всегда говорила, что детей нужно воспитывать свободно и не делать из них кисейных барышень. Но если ты переменила свои воззрения, то тебе надо посылать за ними гувернанток по пятам. Они всегда у тебя ходят одни и куда хотят. Я не думал, что вызову такую бурю, послав Аню по делу. Вон Лида еще не вернулась из гостей — отчего же ты напала на Аню?

Варвара Семеновна нервно кутается в свой серый платок.

— Я все-таки прошу, даже требую не путать детей в твои дела! — возвышает она голос.

— Варя! Что за намеки? — с упреком говорит Роман Филиппович.

— Я не знаю, не знаю, — вдруг истерически кричит Варвара Семеновна. — Когда видишь ложь, теряешь веру в самого близкого человека, узнаешь про него чудовищные вещи, невольно в голову приходят… может быть, и неосновательные подозрения… Почему у Ани был такой смущенный и расстроенный вид? Может быть, ты посылаешь ее не за векселями, а с любовным письмом. Она была всегда твоей любимицей, всегда держала твою сторону… Почем я знаю! Может быть, она покрывает твои возмутительные интриги, носит письма, которые ты боишься доверить прислуге…

— Стыдись, Варя! — поднимается с кресла Роман Филиппович. — Я никогда не ждал от тебя такой буржуазной сцены. Я не мог и до сих пор не могу тебя разуверить: ты больше веришь каким-то кухонным сплетням, чем мне… Пусть будет так — я даже не хочу говорить об этом… но я не могу допустить, что ты серьезно думаешь то, что говоришь. Стыдись! Я, я бы стал просить моего ребенка, мою дочь способствовать моим любовным эскападам?

— Ах, не знаю, не знаю… я никому теперь не верю! — так громко вскрикивает Варвара Семеновна, что Аня слышит этот крик из своей комнаты и опять бежит к двери.

Она слышит всхлипывание матери и ровный, красивый голос отца — он говорит убедительно и плавно.

Аня отходит от двери.

«Теперь он ее уверит! Ей так хочется поверить!» — думает она, и губы ее насмешливо кривятся.

— Тебя просят к телефону.

— Это, Лида, верно из сапожного магазина. Скажи, что я зайду сегодня! — отвечает Аня, считая белье, принесенное от прачки.

— Нет, это какой-то Григорьев, говорит — по делу.

Аня бледнеет. Как он смеет звать ее, когда она здесь, в семье, в доме ее матери!

Аня возмущена, оскорблена, испугана, и голос дрожит, когда она спрашивает:

— Что вам надо?

— Это вы, Анна Романовна?

— Да. Что вам надо?

— Я не узнаю вашего голоса.

Она хочет сказать, что он не должен, не смеет говорить с ней здесь, но она боится, что кто-нибудь из домашних услышит ее слова, и, помолчав, резко говорит:

— Говорите скорей, я занята.

— Анна Романовна, моя жена согласна на развод…

— Какое мне дело…

— Аня, я вас умоляю, дайте мне возможность загладить…

Что он — с ума сошел? Понимает же он, что слушать я могу, а отвечать мне нельзя, ведь я не одна в квартире… а он опять говорит о своей идиотской любви… Повесить разве трубку…

— Г-н Григорьев, — говорит Аня растерянно, — я, право, занята…

— Аня, дорогая, придите сегодня…

— Невозможно.

— Ну дайте мне возможность видеть вас на улице, на минутку…

— Завтра…

— Где?

Дурак! Как она ответит — воя Оля уже суется послушать.

— Завтра зайду сама — вечером; простите, я занята, — и Аня вешает трубку.