Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы

— Я не жадна ни до славы, ни до денег; кабы что случилось, стала б кормиться своими песнями, а теперь мне и так тепло и не дует. Да и боюсь я, голубчики, — таинственно прибавляла она, — буду я ездить с концертами, а он тут без меня, увидите, закрутит. Поклонниц-то много, выбирай любую… лезут… а мужчины, сами знаете, народ слабый.

Вот этого-то Подгуру в ореоле славы он привел к Мурочке!

А тут заболел его отец, ему пришлось уехать и целый месяц пробыть в отсутствии. Он писал Мурочке чуть не каждый день, и она сначала отвечала довольно аккуратно… а потом… на его отчаянных три письма ответила открыткою: «Приезжайте — все объясню».

Он едва дождался, когда отец немного оправился, и полетел в Петербург.

Плохо он помнит, как, замирая от беспокойства, позвонил у двери, как отвечал на расспросы и восклицания кузин. Он видел одну Мурочку — очаровательную, взволнованную, с опущенной головкой.

Когда они остались одни, она села около него на диван, положила руки на его плечи и произнесла тихим дрожащим голосом:

— Сеня, прости, сердцу не прикажешь!

Он понял… просто и мучительно, потому что просто.

На сцене, в книгах выходит как-то эффектнее, как-то красивее и потому не так больно.

Тут-то он призвал к себе на помощь всю свою великую любовь к ней. Он увидел, как ей его жалко, как ей неловко, и он переломил себя: не зарыдал, не стал упрекать, проклинать, а она полная новой страсти с бессознательной жестокостью, заговорила о своей любви к Подгуре, о своих с ним свиданиях, сначала на улице, в скверах, и о последнем, где-то в гостинице.

— Сеня, прости, я потеряла голову, мне казалось, что, если он не будет моим, я умру… умру! Он сначала боялся, — говорила она со счастливым смехом, — отговаривал, говорил, что я гублю себя, и не устоял, не устоял, он мой, мой, мой! В последний раз, когда весь театр бесновался и кричал, вызывая его, я стояла гордая, как царица, и твердила себе: «Вы все в восторге, в упоении, все женщины были бы счастливы его словом, его взглядом, а он — мой, мой!»

Сеня слушал и сжимал кулаки.

А Мурочка была так прелестна в этом порыве беззаветной страсти.

— У него жена и ребенок, — пробормотал он.

— Ах, Сеня, не говори об этой женщине! Мещанка… кухарка. Не говори, страсть не рассуждает, настоящая любовь, которая соединила нас, ломает все на своем пути, все, все!

Целый месяц он ходил как потерянный.

А что ж, может быть, эта страсть теперь сгорела, прошла, и она, разбитая, вернулась к нему.

Если так, он придет и скажет ей: «Будь моей женой, мое дитя, моя любовь, израненная, больная, будь моей женой. Чисто и свято чувство мое, и не считаю я, как другие, за преступление, что моя белая бабочка, подхваченная волной жаркого ветра, опалила крылышки о пламя костра. Костер этот зажжен не нами, и не в наших силах бороться с его пламенем».

Уже четверть часа Сеня дожидался Мурочку на указанной скамейке.

Белая ночь, тихая и теплая, вся в нежно-лиловатых тонах, медленно и ласково отбирала небо и гладь пруда у золотисто-оранжевой вечерней зари.

Звуки оркестра едва-едва доносились до Сени.

Она придет сейчас, сейчас…

Он увидит ее глаза, ее бледное прелестное личико и… может быть, счастье вернется.

Наконец! Ее грациозная фигурка в темном костюме торопливым шагом идет к нему.

Он вскакивает, хватает ее ручки и прижимает к своим губам.

Эти ручки дрожат, она опустила голову, и большая черная шляпа совершенно скрывает ее лицо.

Она опускается на скамейку, дышит тяжело и с трудом, и вдруг истерическое рыдание вырывается из ее груди.

— Мурочка, милая, дорогая, — говорит Сеня, садясь рядом. — Перестаньте… не плачьте… ах, Боже мой! Да что такое случилось? — Он совершенно растерян и только все крепче и крепче сжимает дрожащие ручки.

— Я умру, умру, Сеня; я не хочу жить, не хочу!

— Родная… хорошая… да в чем дело… скажите… Я все для вас… возьмите жизнь мою… не плачьте, ради Бога: вон какие-то офицеры идут.

Мурочка прижимала платок к губам, едва сдерживая рыдания.

— Мы виделись в гостинице два раза, потом он стал говорить, что дорожит моей репутацией… потом… он уехал на гастроли, и целый месяц ни одного письма… одна открытка, которую я могла бы показать всем… А теперь он вернулся и не пишет… и не едет… Сеня, я умру…

— Мурочка, он, может быть, не вернулся еще.

— Я узнала из газет, вот уже четыре дня… он на даче… в Озерках, я два раза ездила… не застала. Я оставила письмо, я написала, что не могу жить без него… что я стравлюсь, а он и сегодня не приехал. Наверно, эта женщина перехватила письмо. Я не запечатала, потому что она дала мне только бумагу, а конверта у нее не было…

И она опять залилась слезами.

— Мурочка, может, он занят чем-нибудь, у него нет времени.

— Нет! Я чувствую… Сеня, голубчик, у меня к вам такая большая просьба. Я понимаю, что это жестоко заставлять вас… но мне больше не к кому обратиться, а если он не придет, я умру! Поезжайте к нему, отыщите его, скажите… что если… если… у меня яд… сулема.

— Мурочка, ради Бога, что вы говорите, — в ужасе восклицает Сеня.

— Нет, Сеня, это решено. Моя жизнь разбита… мне не для чего жить; и все эта проклятая женщина! Она хочет его удержать, она, наверно, перехватывает мои письма… она… Сеня, если вы еще любите меня хоть немного, пойдите скажите ему, чтоб он пришел, хоть последний раз, хоть объясниться.

И Мурочка с тихим плачем прижалась к плечу Сени.

Сеня тихо обнял ее, согревал ее холодные руки, сердце его разрывалось от ревности, жалости и негодования.

Как велика его любовь к этой доверчиво прижавшейся к нему дорогой девушке.

Он пойдет, пойдет к Подгуре и притащит его к ней, живого или мертвого.

Рвется его сердце от ревнивой боли, но он сделает все, только бы была она счастлива, только бы не отогнала его и позволила остаться хоть другом, хоть братом.

Он теснее прижал к себе ее тоненькую талию.

Они оба молчали, а лиловые сумерки ночи охватили и небо, и пруд.

На другой день Сеня приехал в Озерки около часа. Дорога до дачи Подгуры показалась ему ужасно длинной, и он злился, что не взял извозчика.

Он вошел на террасу, прошел гостиную, не встретив никого.

Анатолий Петрович сидел в кабинете, подперев свою кудрявую голову и устремив глаза в окно, где ветви липы, колеблемые тихим ветром, роняли свои бледные маленькие цветы на подоконник. Всегда свежее, румяное лицо Анатолия Петровича бледно и как-то осунулось. Он глубоко задумался и вздрагивает, когда Сеня отворяет дверь.

— Сеня! Друг! — протягивает он обе руки вошедшему. — Где пропадал?.. Да что это с тобой?

Сеня стоит неподвижно, закусив губы и заложив руки за спину.

— Я, Анатолий Петрович, пришел поговорить с вами, — и голос его срывается.