Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка

— А как же все те ужасы, причиной которых была религия? — спрашивают они, словно у меня есть ответы на все вопросы.

Для меня вера в Бога никак не связана с церковью и религией. Не связана с тезисом «мой бог лучше твоего бога». Не связана с тем, что происходит в мире из-за этого тезиса.

Моя вера в Бога — личностная. Мне не нужно обращать других в свою веру, потому что я верю в то, во что верю, и пытаюсь жить по этой вере. Моя вера в Бога — вера в то, что следует быть в этой жизни хорошим человеком. Вера в то, что в следующей жизни (пройду ли я реинкарнацию в этом мире или попаду на небеса) я вновь встречу тех, кого люблю. Вот что для меня эта жизнь и жизнь после смерти — шанс быть с теми, кого я люблю.

«Мне нужно начать молиться».

Я стою в углу комнаты, глядя, как врачи суетятся у кровати моего сына, пытаются вернуть его, стабилизировать его состояние. И знаю, в глубине души я уже знаю, что пора начинать молиться. Пора просить Бога сделать так, как будет лучше для моего мальчика в этот критический момент. Пора просить Бога приглядывать за Лео, если для него сейчас будет лучше уйти.

Пора молиться за мальчика, который не должен был стать моим. Который был моим благословением на протяжении почти восьми лет. Он не должен был стать моим, но он был рядом больше семи лет.

Этого недостаточно. Совсем недостаточно.

Не лишайте меня моего сына!

Пора молиться.

Но я не могу.

Я не готова.

Наверное, я никогда не буду готова.

Не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас!

Я закрываю глаза, чувствую хаос вокруг: шум аппаратуры, крики врачей (я слышу медицинские термины, которые попадались мне в журналах, но не помню их значения). Профессиональная, контролируемая паника.

Мне кажется, это длится часами. Наверное, прошло всего десять минут, но каждая из этих минут — словно час.

Они не могут вернуть его.

Он ушел навсегда, и они не могут вернуть его.

Не могут удержать его здесь.

И в центре этого хаоса, этой бури, этого урагана — Лео.

«Я готов уйти, мамочка», — говорит он мне.

Вот что пытались сказать мне мои сны. Вот что пыталось сказать мне мое сознание с помощью снов. То, что лучше для Лео, не будет тем, что лучше для меня.

Я удерживаю его здесь, я вцепилась в него крепко-накрепко и не отпускаю, потому что я этого хочу. Но это не то, что нужно ему. Наверное, мне следует отпустить его и посмотреть, останется ли он. Но отпустить — это слишком большой риск. Мне нужно время.

«Пожалуйста, — вот как звучит моя молитва. — Мне нужно время. Не вечность. Только немного времени».

Я открываю глаза, потому что все затихло. Врачи и медсестры остановились, они ждут. Они смотрят.

«Пи… пи… пи…» Машины отсчитывают удары его сердца. «Пи… пи… пи…» Отсчитывают время.

Когда мне было около двенадцати лет, я сказала Мэлу и Корди, мол, странно, что твое сердце пробьется определенное количество раз и тогда ты умрешь. И никто не знает, сколько ударов сердца тебе еще осталось. Мэл кивнул, соглашаясь со мной, а Корди разрыдалась и побежала жаловаться родителям, что я сказала, будто ее сердце пробьется определенное количество раз и тогда она умрет.

Я смотрю на линии на мониторе, линии, говорящие миру, что сердце моего сына еще бьется. Что он еще не дошел до того, последнего удара.

Когда я отворачиваюсь от монитора, от этих прекрасных линий, говорящих миру, что мой сын все еще здесь, в комнате остается всего четыре человека — Лео, Кейт, я и врач с молодым лицом и старыми глазами.

Врач смотрит на меня, я смотрю на него. Мы вновь словно сошлись в битве взглядов.

Я знаю, что врач опять собирается сделать это. Собирается сказать то, что я не хочу слышать.

А он знает, что я опять скажу ему, что он ошибается.

Только на этот раз врач будет говорить увереннее. А мои слова будут менее убедительны.

И только Лео решать, кто из нас двоих прав.

— Доктор Кумалиси… — начинает он.

«Я тебя ненавижу, — думаю я. — Я редко испытываю ненависть к людям, но тебя я ненавижу».

Кейт считает, что мне нужно позвонить родным, хотя уже поздно. Нужно передать им слова доктора.

Мы стоим в углу больничной палаты и шепчемся об этом.

Кейт думает, что если я не позвоню им, то опять солгу. Мой муж думает, что я лгунья, потому что я предпочитаю замалчивать правду. Наверное, в чем-то он прав, но я никогда не замалчивала правду, исходя из собственной выгоды. Если я чего-то не говорю, то поступаю так, чтобы защитить кого-то. Но для Кейта ложь — это ложь, и неважно, каковы твои причины для лжи. В этом его взгляд на мир (зло — это зло, а добро — это добро, промежуточного варианта нет) отличается от моего. В этом его взгляд на мир, взгляд, придающий ему силы и веры в то, что он делает. И это его убеждение раздражает меня. Напоминает, почему Кейт иногда настолько выводит меня из себя.

— Ты должна сказать им.

— Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас позвонила полусонным и без того расстроенным людям и передала им слова доктора? Сказала им, что кома настолько глубокая, что теперь Лео никогда не проснется? Что не приходится рассчитывать более чем на двое суток? Я должна поступить так с людьми, которых люблю?

— Такова правда.

— Да? В жопу такую правду!

— Прелестно. — В его голосе звучит отвращение. Презрение.

— Двое суток, Кейт.

Он кивает, глядя на меня свысока. Глядя на меня со своего белого коня, глядя из-под забрала своих сверкающих доспехов. Давая понять, что он оказывает мне честь, вообще разговаривая со мной после того, как я выругалась при сыне. После того, как я сказала такое о столь чистом и фундаментальном понятии, как правда.

— И как они должны будут пережить эти двое суток? Плача, горюя, испытывая бессилие? Или, по-твоему, они преисполнятся надежды? Подумают, что, может, все и обойдется? И как им провести завтрашний день, их последний день вместе с Лео? Сидя вокруг его кровати, плача, перешептываясь? Привнося сюда отчаяние и скорбь? Или играя, читая ему книжку, занимаясь вязанием, как и в любой другой день? По-твоему, я должна допустить, чтобы Лео в последний день его жизни окружало страдание?

Господин Правда ничего не говорит. Он знает, что я права, но скорее оторвет себе соски, чем признает это.

— Никто не попрощается с ним, пока не наступит время. Я хочу, чтобы потом они вспоминали этот последний день, и он был для них исполнен покоя, а не скорби. Я расскажу всем в понедельник. Тогда они попрощаются с Лео.

— И тебе опять придется лгать. Лгать о том, когда ты об этом узнала, — говорит Кейт.

Значит, он понимает, что я права.

Я сверлю его взглядом.

— Знаешь, очень хорошо, что я люблю тебя, потому что иногда я тебя просто ненавижу.

— Иногда я думаю, знаю ли я тебя по-настоящему? Ведь ты многое скрываешь, — говорит Кейт, чтобы последнее слово осталось за ним.