Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

Когда Гай подошел к офицеру иммиграционной службы и протянул ему паспорт, они обменялись несколькими словами, которых мы не расслышали. Однако офицер вызвал охранника, и Гая, несмотря на сопротивление, куда-то увели. Нас с Лорной к нему не пустили, вначале нам пришлось пройти паспортный контроль и таможенный досмотр. Потом нас увели и обыскали. Я слышала, как в соседнем помещении Лорна требует, чтобы вызвали консула Великобритании. Таможенники, конечно, ничего не нашли, они явно и не рассчитывали ничего найти. Просто нас наказали. Сразу, как только мне позволили, я позвонила в транспортное агентство нашей студии, и они прислали какую-то Линду, чтобы нас вызволить. Ей удалось убедить чиновников, и Гая выпустили, хотя добиться этого оказалось нелегко, о чем она сочла нужным нас уведомить. “Они здесь не слишком приветливы. Ваш приятель сильно рисковал, — сказала Линда. — Мы рады вам помочь, но впредь, пожалуйста, постарайтесь, чтобы ваши друзья не нарушали порядка. Они ведь не служат, как вы, на киностудии”. Конечно, ей было досадно: суббота, утро — самое время ехать за покупками, так нет — надо мчаться в аэропорт Кеннеди. Линда была тоненькая, хрупкая — нью-йоркский тип американок: стройные ноги, копна густых блестящих волос, худое приятное лицо. Она, видимо, считала, что такие хлопоты не входят в ее обязанности, и, наверно, была права.

Глаза бы мои не видели эту Уэнди из “Аардварка”, а также Алисон, Люси и Гая с Лорной. Гая знакомство с каталажкой слегка усмирило, впрочем, не особенно. Он весь кипел от бешенства, сидя на заднем сиденье желтого такси, увозившего нас в город. По его словам, его схватили и уволокли в полицию и даже на какое-то время сковали наручниками. Что это за страна такая? Я поинтересовалась, что же он такого наговорил, чем так разозлил пограничников.

— А ты на чьей стороне? — прошипел он. — На их или на моей? Этот подонок спросил, какова цель моего приезда сюда. Ну, я и ввернул им, что-де хочу свергнуть правительство и закупить наркотики. Неужели они начисто лишены чувства юмора? Поневоле заплачешь кровавыми слезами.

— Слушай, — сказала я, — есть много стран, где тебя за такое поставили бы к стенке.

А Лорна вздумала ворчать, что автомобиль все время подбрасывает и что шофер совсем не говорит по-английски. Увидев силуэты Манхэттена, вставшие на горизонте, она даже не ахнула, как большинство приезжих. Я была разочарована. Мне хотелось, чтобы она испытала шок, — все-таки утешение.

Они оба так утомились, что даже не стали жаловаться на неудобства “Уиндема”. Зато утром отыгрались: матрас, видите ли, слишком мягок, обстановка убогая, лифта не дождешься, он всего один. Это специально задумано, объяснила я, чтобы англичане чувствовали себя как дома, ведь в Хемсли большая часть приезжих — англичане. Американцы никогда такого не потерпят. Когда Лорна сказала “матрас” в единственном числе, хотя в их комнате две кровати, мне пришло в голову, что они, видно, спали в одной постели. Правда, это только предположение. И даже если они спали вместе, то, может быть, это по детской привычке, как братец с сестричкой, вот и все. Во всяком случае, мне до этого нет никакого дела. Просто злюсь на них и готова заподозрить любую пакость. Я вышла в гастроном, купила кофе, булочки со сметаной и копченого лосося. В ответ Лорна только буркнула, что не для того так далеко заехала, чтобы пить из бумажных стаканчиков. Может, в Америке это принято, но ее не устраивает. Забрасывать бомбами ни в чем не повинных детей в далеких странах, якобы защищая их права и свободы, — только на это американцы и способны. Ну, ясно, подумала я, братец с сестричкой состоят в незаконной связи. И сомневаться нечего. Гай молчал. Я спросила у Лорны, что с ним. Не выношу, когда мужики дуются.

— Он так жестоко вчера пострадал, — сказала она. — Бедняга. А ты его совсем расстроила — встала на сторону пограничных служб.

Детские игры в оловянных солдатиков, подумалось мне.

Но тут из Лондона позвонил Гарри с известием, что соскучился по мне. “Привет, малышка”, — сказал он, а я даже не поморщилась от такого обращения, как это обычно бывало. Почему мужчинам так нравится думать, что мы милые беспомощные создания, и почему женщины с этим мирятся? Но мне было приятно слышать его хриплый голос. Наверное, он и Холли тоже позвонил: “Привет, малышка, как наш беби?” Хотя навряд ли.

Положив трубку, я улыбнулась Лорне и сказала:

— Это мой близкий друг.

— Видно, стоящий парень — ты так и расцвела от счастья, — сказала Лорна, и я почувствовала, что все-таки я ее люблю. Конечно же, у них с Гаем ничего такого нет. Просто они оба плохо переносят далекие переезды.

Когда с террасы, раздвинув портьеры, вошел Уильям и темные углы залил ясный дневной свет, Джек и Джой простились и поспешили уйти, как это свойственно людям, которые неожиданно столкнулись с кем-то, кого они в его отсутствие поливали грязью. Хотя Джек, вызывая по мобильному телефону Чарли, даже изобразил улыбку. Впрочем, он ведь и не поносил Уильяма, как Джой, а, наоборот, слегка за него заступался.

— Я не знал, что у тебя гости, — с легким укором сказал Уильям после их ухода. — Ты меня не предупредила.

— Это нежданные гости, — сердито ответила Фелисити; она была рада приходу Уильяма, но все-таки он причинил ей боль. — А я по-прежнему независимое лицо. Мы пока еще не поженились.

— Значит, поженимся? — уточнил он.

Фелисити не ответила. Она стояла, упрямо понурившись, как когда-то в детстве, и смотрела себе под ноги. У нее кружилась голова. На ногах у нее были теплые ботинки с коричневыми шнурками. Почему-то она завязала их двойным бантом, и совершенно напрасно, достаточно было и одинарного, шнурки были не скользкие, а плоские и шершавые, как носили когда-то, не то что теперешние, узкие и круглые.

Если она сейчас поднимет глаза, то увидит другой дом, другую страну, другой мир: беленые стены, высокий потолок, квадратную комнату, обставленную коричневой мебелью, и большую липу, прильнувшую снаружи к зарешеченному окну. В летние месяцы липа капала липким желтым соком на тротуар под окном и на шляпы всякого, кто ни остановится перед входной дверью. Слышно, как тарахтит проезжающая мимо телега и как стучат лошадиные копыта. Сколько ей тогда было? Четыре года?

— Не куксись, Фел, — говорит мама. — Не из-за чего тут кукситься.

Фелисити боится поднять глаза: тогда она увидит лицо матери. Какое оно было? Фелисити не знает, не помнит даже, чтобы когда-то знала. Мы так быстро все забываем. А фотографий вообще не было, Лоис их сожгла. Она все уничтожила, даже маленький розовый шифоновый шарфик, сохранивший мамино тепло и запах, он остался по недосмотру в глубине гардероба в прихожей и валялся там, а потом однажды его уже там не оказалось. Фелисити как-то спросила у Лоис, какой из себя была ее мать, и Лоис ответила: “Теперь от нее небось уже остался один голый череп. Тощие черви внутрь заползают, а обратно вылазят жирные. Куда же тощие делись? Отъелись”. После этого она больше не спрашивала.