Джойс Элберт - Безумные дамочки

— Да я вам верю. — Он очаровательно смущался. — А Джек собирался прийти?

— Конечно, он будет попозже, — улыбнулся мужчина. — Джек решил, что пока я составлю вам компанию.

В ее руки перекочевал бумажный пакет. В нем была роскошно упакованная бутылка дорогого виски.

— Спасибо, — сказала она. — Заходите, пожалуйста. Я пока сижу одна и пью мартини.

Сердце у нее успокоилось. Оно пребывало в каком-то странном оцепенении. Джек Бейли скоро придет к ней, он будет близко, невероятно близко. Она почувствовала к незнакомцу бесконечную благодарность за великолепную новость.

— У меня ощущение, что я не представился надлежащим образом, — заговорил он, идя за ней следом. — Меня зовут Роберт Фингерхуд.

Она протянула руку.

— Здравствуйте, Роберт Фингерхуд. Добро пожаловать.

В его темных глазах блеснул огонек, осветивший потаенную сторону его натуры: самоуверенность, настойчивость, — что не противоречило, а лишь дополняло внешний облик. Кот и мышка, неизвестно почему пришло ей в голову.

— Вам уже говорили, что вы ослепительно красивы?

В десять минут восьмого в среду Лу Маррон сидела за столом в гостиной своей квартиры на Восточных Семидесятых. На ней были модернистский пуловер и обтягивающие брюки. Настроение — хуже некуда. Даже прическа становилась (если уже не стала), как у всех евреек на Кони-Айленд, а значит, ей немедленно надо что-то делать с волосами.

Теперь Тони Эллиот мог в любую минуту отозвать ее в сторону и, уставившись голубыми глазищами, сказать:

— Сначала это было потрясающе. Чисто и геометрично, но теперь слегка напоминает о Кони-Айленде. Наверное, Лу, надо подумать над прической. Вы же — наш ведущий репортер.

— Правда? — ответила бы она. — А я думала, что сейчас это Питер Нортроп.

Сейчас? Или вчера?

Потому что Питер был самым дорогим из всех любимцев, работающих в «Тряпье», самым ценным его рабом и мучителем (Лу подозревала, что невозможно быть одним и не быть другим). Она ненавидела Питера Нортропа до мозга костей, мечтала убить его. Ее сны были заполнены сверкающими длинными ножами, которые вонзались ему в грудь. Глаза у Лу были, как рентген, и под безупречным костюмом она видела голый живот без единой капельки жира. Иногда она думала, что Питер носит бандаж. На нем должны быть розочки и зеленые листики. Но понимала, что просто злобствует, потому что мужчина тридцати двух лет может обойтись и без этого.

У Дэвида Сверна есть живот, но ему пятьдесят шесть, он мог быть отцом Питера и ее отцом. Дэвид очень милый. Она любила его. Любила. Ненавидела. Как же она прямодушна. Или такова жизнь? Страсть так быстро меняет свою направленность, что Лу это всегда забавляло. Иногда она размышляла, каково было бы жить незаметной серой мышкой. Лу вообразить себе не могла, как это вставать, скажем, в восемь утра, подобно нормальному человеку, выпивать нормальную чашку кофе и съедать еще более нормальный бутерброд, а не вскакивать в три утра, выпивать бутылочку шампанского (она покупала крошечные, стопятидесятиграммовые упаковки) и смотреть старые фильмы, пока умный кот по имени мистер Безумец носится по квартире и хочет сожрать золотую рыбку, у которой нет имени. Рыбка жила в огромном бокале для коньяка, стоявшем на верхней книжной полке. Мистер Безумец точил когти о книжный шкаф, потому что вся остальная мебель в гостиной была из пластика. Когда мистер Безумец был не в настроении, то его звали Сумасшедшим. Он понимал, что если Лу его так называет, то у него будут неприятности, но это его не останавливало. Он становился даже хуже. Именно за это Лу его и любила: кот был врожденным бунтарем.

Однажды Дэвид сказал ей:

— Кот влюблен в тебя.

Она рассмеялась, но это была правда. Кот ревновал ее к любому приходившему мужчине и не обращал внимания на женщин.

— Откуда он знает, что это женщина? — пытал ее Дэвид.

— У него есть глаза.

— Как он ощущает разницу? А если женщина в брюках? Он примет ее за мужчину?

— А ты можешь надеть платье, — рассмеялась Лу, — и мы проверим. Давай!

Дэвид отказался, сказав, что ему плевать и он не хочет чувствовать себя идиотом, влезая в ее платьица. Швы расползутся. Лу сдержалась, чтобы не сказать, что он легко бы поместился в шмотье своей жены. Она сдержалась, как и в случае с бандажом Питера Нортропа, потому что слишком злобствовала. Миссис Сверн, вероятно, была привлекательной женщиной, которая ест домашний сыр, одевается в приличное темное платье с корсетом. И что же в этом плохого? В конце концов, миссис Сверн за пятьдесят, но столько же было Марлен Дитрих, Лоретте Янг и многим другим. Эта тема волновала Лу. Физическое состояние людей. Лу давно решила, что не постареет. Ну, до такой степени.

— Почему же это? — удивился Дэвид.

— Потому что я всегда играю роль маленькой папиной дочки, все дни напролет, вот почему, милый.

— Тебе всего лишь двадцать семь, — сказал он. — Через десять лет ты будешь думать иначе.

— Не буду. Я отказываюсь взрослеть. Это испортит игру.

— Не взрослей, я люблю тебя такой, какая ты есть.

— Правда?

— Правда.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Почему?

— Почему, — вздохнул он, — ты всегда спрашиваешь, почему?

— Потому что я не выросла, папа.

Игра в папу забавляла Дэвида. Она начала звать его так с самого начала, чтобы его не мучили фрейдистские комплексы о зависимости ребенка от грязного старика. А так все называлось своими именами, и они посмеивались над этим. Лу ощущала, что у нее нет времени и сил на борьбу с тайным чувством вины. Надо просто послать все к черту. Какая старость, если она умрет молодой, потому что красный Китай уничтожит разлагающийся западный мир. Из-за массового страха перед уничтожением западный мир разлагался еще быстрее. Перед революциями мальчики превращаются в девочек и наоборот. Если бы не красный Китай, «Тряпья» вообще бы не было. Когда-нибудь, когда будет прочно стоять на ногах, она скажет это Тони Эллиоту, который голосовал за Голдуотера.

Она скажет ему:

«Ты загребаешь два миллиона в год благодаря китайским ресторанам, хотя ненавидишь коммунистов, и ты такой тупой, что даже не понимаешь этого».

Придет время, когда она плюнет в глаза Тони Эллиоту и рассмеется. Когда Лу сказала об этом Дэвиду, он заметил, что она слишком злобствует.

— Я знаю, — парировала она, — но не спеши кричать о паранойе. Иногда все они слишком достают меня.

Лу не знала, кого ненавидит больше: Питера Нортропа или Тони Эллиота, но подозревала, что Питер важнее, потому что он умнее, а значит — опаснее Тони, который очень зависел от советников. С другой стороны, Тони достаточно умен, чтобы хорошо выбирать их. В этом что-то есть. Если он даст ей колонку (КОЛОНКА! ЭТО КАК СЕКС! ЭТО ЛУЧШЕ СЕКСА!), она все простит ему, милому, дорогому человеку. Все переиграет. Поставит свечку в соборе. Покается. Поцелует маленькие ножки Тони Эллиота и скажет ему, какой он чудесный и великолепный (богатый фашист), как она всегда восхищалась им, как обожает свою работу у него, даже когда он поручает ей писать некрологи и переделывать чужие заметки. Если он даст колонку Питеру Нортропу… Нет, она даже и думать об этом не хочет. Если это случится, она перевернет кровать и скормит золотую рыбку мистеру Безумцу, который давно уже не сходил с ума.