Валентин Маслюков - Тайна переписки

— Ходила… — вынуждена была она удивиться.

«Но с тобой не пойду, если сейчас позовешь», — внутренне усмехнувшись, угадывал ее простенькую мысль Трескин.

— У меня здесь грибы каждый день. — Шумно вздохнул. Конфеты, забыв об их назначении, он вертел в руках, в коробке легонько громыхало. — Целый день ходишь, а потом невозможно отключиться — перед глазами рыжики-прыжики пляшут; спать пытаешься, а пляшут, глаза прикроешь — пляшут. Так и здесь: деньги-товар-деньги, цена, депозит, аккредитив, франко-склад покупателя. Голова гудит, и невозможно остановиться. Сначала ты сам вертишься, а потом оно само по себе все вокруг тебя ходуном ходит. Не поверишь, у меня дома три телевизора, вечером включаю все три на три разные программы, и все три одновременно галдят. И компьютер — цветными буковками по экрану куда-то гонится. Да! И телефон. Каждые десять минут я кому-то нужен. Звенит, а я не беру. И отключать не отключаю, и не беру — нате, подавитесь! Пусть все трезвонят, пока не лопнут. Всё! Я кончился! — Трескин поднялся, выдернул из гнезда телефонный штепсель, бросил его вместе с тонким проводом на стол. — И знаешь… Да! — С замешательством обнаружил у себя конфеты. — Это тебе! Обещал.

Следуя за поворотами чужой мысли, Люда не заботилась скрывать чувства: простодушно отражались на лице ее недоверие, настороженное любопытство… Когда Трескин протянул конфеты, она вспыхнула.

— Видишь, Люда, — продолжал Трескин уже вполне задушевно, — я без этого шума как бы и жить не могу. По-человечески не могу. Что-то вроде уродства или болезни, наверное. В тишине начинаю глотать воздух, вот как та рыба на берегу. Нужен наркотик — шум. А малые дозы уже не действуют. Разве что три телевизора сразу… Или от одиночества? Страшно остаться наедине с собой — вот что.

Она смотрела очень внимательно.

— Берите конфеты, — спохватился Трескин.

— У вас день рождения сегодня, — мягко сказала она. — Я поздравляю.

— Да… — Он остановился, как бы пытаясь собраться с мыслями. — Да, правда. Спасибо. Спасибо! Кто тебе сказал?

— Звонили, я уже говорила. Петр звонил из аэропорта.

— Он улетел?

— Ну как… еще нет, но улетит, я думаю. У вас хорошие друзья.

Трескин понял, что Петька свое отработал.

— Я, говорит, за него под поезд лягу. Так, говорит, и передайте. Петька, мол, надеется, что жертва не понадобится. — Люда улыбнулась.

Трескин улыбнулся еще шире.

— А знаешь что, Люда… сегодня не будет самого близкого друга… Настоящих друзей вообще немного… Сегодня как раз тот случай, когда хочется обойтись без шума и грохота. Люда… — Снова он прервался, она ждала. — Я приглашаю! О! — заторопился он, предупреждая ответ. — Очень скромно: здесь в ресторане столик, два близких друга… И ты. Придешь?

— Не знаю, право, — серьезно проговорила Люда, но Трескин видел, что победил.

— Сейчас на такси домой и обратно. Я оплачу. В оба конца.

— И подарка нет… Так неожиданно.

— Ни слова о подарках!

Чутко улавливая расположение и неприязнь — оттенки возникающего на меже человеческих отношений чувства, Люда не всегда умела отличить свое от чужого и чужое от своего, то есть не всегда умела понять, что было причиной, а что следствием — что за чем. Обостренная восприимчивость делала ее заложницей преходящих ощущении, которые чем дальше, тем больше запутывали первоначально ясное, исчерпывающее впечатление — человек как будто тонул в оттенках, ускользая от Люды. Сила и выразительность частных переживаний не только заслоняли главное, но как бы и замещали это главное. И Люда пугалась, постигая однажды подмену, которая представлялась ей проявлением чего-то чуждого и враждебного, чего-то такого, что крылось не в смуте собственных ощущений, а в общей неустроенности мира. Прекрасно понимая себя, она переставала себе доверять. Так и теперь, после встречи с Трескиным, она заранее боялась той неизбежной внутренней борьбы и столкновения побуждений, которые оставят ее в конце долгого, полного трудных колебаний пути ни с чем.

То, что произошло с Трескиным, походило на головокружительную, как морская болезнь, раскачку от одного состояния и ощущения к другому. Тогда, в мастерской, при первой встрече, следовало выкинуть Трескина из головы, как досадное недоразумение, и она постаралась это сделать. В конторе «Марты» Люда пережила колебания гораздо большего диапазона, которые никак уж нельзя было свести к недоразумению. Трескин оказался сложнее, чем это мнилось ей поначалу, и она испытывала неясное чувство вины из-за того, что поторопилась отмахнуться от человека.

Люда оставила такси поодаль от подъезда. Тихо, по-воровски открыла квартиру и проскользнула в прихожую.

— Мама? — Скинув туфли, она ступала неслышно и настороженно, что находилось в очевидном противоречии с попыткой обратить на себя внимание. — Мама! — окликнула она уже громче и, когда убедилась, что одна в притихших комнатах с брошенными нараспашку дверями, задвигалась шумно и быстро.

Людина мама, Зинаида Николаевна Арабей, работала главным бухгалтером крупного предприятия и редко возвращалась домой вовремя. Люда вспомнила, что голодна, заглянула в буфет, в холодильник и побежала раздеваться.

Беспрестанно взглядывая на часы — имела она намерение исчезнуть до маминого прихода, — распахнула шкаф. Ряд плотно сжатых плечиков под разноцветными одеждами поставил ее перед всеми вопросами выбора.

…Это оказалось глухое черное платье, облегающее, но со свободным, неправильных очертаний воротом, вроде свернутого шарфа. В несколько приемов, осатанело мотая головой в осевшей ткани, протиснулась через узкий пояс, одернула подол… И не понравилась себе в зеркале. Строгий черный наряд она надевала один раз — на вручение диплома прошлым летом. Была ли встреча с Трескиным самым важным событием за прошедший после окончания института год?

Взметнув руками, Люда стянула платье, бросила его на кровать, лихорадочно подвигала вешалки и, по-прежнему не одетая, в одних колготках, ни на чем не остановившись, присела к столу, чтобы написать записку: «Я ушла на день рождения к одному человеку, ты его не знаешь…» Не закончив, отодрала верх листа и начала еще раз: «Я ушла к одному человеку в ресторан». Получалось совсем скверно, хуже того, что имела в виду Люда. А что она имела в виду на самом деле? Избегая этого вопроса, можно было написать только так: «Я ушла на день рождения. Буду поздно».

С запиской в зубах, на ходу расчесываясь, она заскочила в мамину комнату. Массивная мебель с золотыми каемками, светлые шторы, золотистое покрывало на белой широкой двуспальной кровати, занимавшей вместе с такими же белыми тумбочками большую часть комнаты — все было здесь выдержано в светлых тонах, все оставалось, как при жизни папы, прибавилась только траурная лента на портрете. На снимке отцу было лет сорок, до смерти ему оставалась в ту пору целая жизнь, но эта жизнь прошла, он умер, и смерть его отодвинулась в прошлое — это произошло восемь месяцев назад. Люда помедлила перед портретом, потом пристроила рядом с ним свою записку в расчете, что мама непременно сюда глянет. Что-то тут было, однако, неладное: «…буду поздно…» возле траурной ленты.