Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах

— Ну, и шут с тобой, — рассердился однорукий. — К нему, как к человеку, а он… Потому и прошу, што партизан бывший. Сознательный мол. А ты — вона как. К кому поселять-то? К Ваньке Шухину? Вот уж было бы — в одно кодло. Энтот воспитает…

Дед притих, призадумался.

— Когда прибывают-то? — спросил он.

— Завтра.

Митрий Акимыч повздыхал, покряхтел. Наконец, не выдержал:

— А нельзя, Тимоня, штоб… не бандитку? Можа, кого другого? Ты же знаешь мою старуху.

— Да какая бандитка? — так же неуверенно возразил председатель. — Баба — она и есть баба. — И вдруг весело, беззлобно расхохотался: — А ты, гляжу, ишо не промах — боишься старуху.

В доме Костыревых новость вызвала переполох.

— Ты че, пень трухлявый? Вовсе ополоумел? — стучала сухоньким кулачком по столу бабка Анисья.

— Да уймись ты, старая, уймись, — слабо оборонялся дед.

— Я вот те уймусь. Других-то дураков, небось, не нашлось… Бандитов — на постой.

— Каких бандитов? Рыпры… рыпрысирные…

— Ты меня словами не задуряй. Рыпрысирные. Не пущу и весь сказ. Стану вот тут на пороге с ухватом… Все одно помирать.

— С кем воевать-то собралась, старая? — усмехнулся дед. — Женщина с дитенком, одинокая.

— Одинокая? — пуще того взвилась бабка. Ах ты, кобелина старый… Стало быть, одинокую себе подобрал?

— Цыть! — гаркнул вдруг дед. — У печки перегрелася? Остынь.

Бабка сразу притихла, пригорюнилась:

— Так ведь боязно, Митяюшка. А ну как порежет, али еще чего?

— Ниче, — приласкал ее дед. — Живы будем — не помрем. Войне скоро конец — сыны вернутся.

— Во-во, а ты Федюшкину комнату энтой…

— Ниче, старая, вернулись бы…

По улице села медленно тянулись четверо саней, нагруженных узлами и чемоданами. Среди поклажи сидели дети разного возраста, замотанные от мороза — кто шарфом, кто платком. Вслед за санями брели женщины. Возглавлял шествие однорукий председатель, провожаемый неодобрительными взглядами односельчан — небольшими группками они стояли по обе стороны улицы. Шедшая от колодца баба с ведрами на коромысле не уступила дороги, демонстративно пошла через улицу, чуть не задев председателя ведром — мол, знай наших. .

Через полузамерзшие окна избы смотрели дед с бабкой на приближающиеся сани. Старуха отступила на шаг и, приложив руки к груди, тихо спросила:

— Неужто в Федюшкину комнату?

Дед не ответил, вздохнул. Старуха зашла в боковушку. Там стояли опрятно заправленная кровать, небольшой стол, два стула. На стене, рядом с книжной полкой, висели две фотокарточки в рамочках — сыновья. Один в офицерской форме, серьезный. Другой — в солдатской ушанке, смеющийся, веселый. Старуха, приподнявшись на цыпочках, стала снимать со стены портреты.

На пороге, весь окутанный паром, появился председатель.

— Здорово, хозяева. Вот принимайте, — глухо сказал он и отошел в сторону.

За ним стояла женщина, замотанная поверх пальто платком. Она неуклюже переступала замерзшими ногами в фетровых ботиках, уже давно потерявших свой первоначальный цвет. Дед со смешанным чувством жалости и неприязни взглянул на нее, на стоявшего рядом мальчишку. У того из-под намотанного поверх шапки платка лишь блестели глазенки.

— Здравствуйте, — разматывая платок, с заметным акцентом сказала Марта.

— Здравствуйте, — сдержанно ответил дед.

Председатель просительно стрельнул глазами сначала на него, потом на вышедшую из соседней комнаты с портретами сыновей старуху, поспешно сказал:

— Ладно, вы тут разбирайтесь, а мне еще других устраивать надо. — Помолчал и добавил, ни к кому собственно не обращаясь: — А насчет работы, и, стало быть, провианту… завтра определим.

Когда дверь за ним захлопнулась, в комнате повисла напряженная тишина. Первым ее нарушил хозяин дома:

— Там, значит, обретаться будете, — показал он на открытую дверь боковушки.

— Можно туда зайти? — неуверенно, с трудом подбирая русские слова, спросила Марта.

— Ваша, говорю, комната, — хмуро повторил дед.

Марта взяла чемодан, обернулась к сыну:

— Эдгар, помоги-ка… — по-латышски сказала она.

Но мальчик не слышал. Он смотрел совсем в другую сторону — туда, где на столе, в тарелке, прикрытой домотканой салфеткой, виднелась краюха ржаного хлеба. Темно-золотистая корочка гипнотизировала ребенка.

— Эдгар! — резко повторила Марта. Ее лицо покрылось красными пятнами.

Мальчик словно проснулся, сглотнул слюну и поспешно подхватил стоявший у ног узелок. Дед видел все — и голодный взгляд ребенка, и растерянность матери, и тяжелую кладь в их руках, но хоть и качнулся невольно — все же не двинулся с места.

Над деревней сгущались сумерки. В избах зажигалка редкие огоньки. Снаружи оконце боковушки выглядело маленьким светлым квадратиком — и посреди этого светлого квадратика темнел неровный кружочек. Это Эдгар своим дыханием отогрел стекло и с недетской серьезностью разглядывал незнакомую улицу, огромные кедры в белоснежных шапках, бесконечные сугробы снега. Наконец, он обернулся к матери:

— Мама, а ты заметила, — задумчиво спросил он, — хлеб у них какой-то странный.

Марта — она разбирала вещи — опустила голову, делая вид, что не расслышала. Переспросила:

— Что?

— Коричневый такой, и пахнет вкусно.

— Поздно уже, ложись спать.

— Мама, я кушать хочу, — насупился мальчишка.

Марта опустила голову, виновато сказала:

— Нету у нас, маленький, ничего. Ложись, спи.

Старик со старухой в это время сидели в горнице за столом, занимались каждый своим делом — дед подшивал валенки, хозяйка вязала носки. Оба изредка поглядывали на дверь, за которой слышалась негромкая возня, незнакомая речь. Наконец, бабка не выдержала и спросила шепотом:

— Вроде не по-нашему бают. Немцы, што ля?

— Латышцы они какие-то — поняла?

— Ох, господи-спаси, — перекрестилась старуха. — Где же, Митяюшка, земля ихняя, в Германии, аль в России?

— Этта, значит, — умственно наморщился дед, ежели от Москвы податься… — и махнул безнадежно рукой. — Долго объяснять, старая, все одно не поймешь.

— Митяюшка, а за што ее в такую даль? Баба-то с виду, вроде, смирная.

— Этта, значит… — снова многозначительно начал дед, но неожиданно озлился. — Не твоего ума, старуха, это дело секретное.

— Господи, упаси, пресвятая богородица, — снова перекрестилась старуха, хотела еще о чем-то спросить, но не успела — распахнулась входная дверь, на пороге стояла женщина, та, что переходила дорогу с коромыслом, когда везли ссыльных.

Бабка обернулась и едва не выронила от удивления носок — Катерина была в валенках, в тулупе, за подол которого цеплялся сынишка, шестилетний Федька, и в розовом, ангорского пуха, капоре, еще не утратившем остатков европейского лоска и элегантности.