Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах

Машина въехала в поселок, покатила в сторону дачи Лосберга. Рихард покосился на озабоченную физиономию тестя, с нескрываемым раздражением переспросил:

— Так, значит, на всякий случай?

— Мы же не чужие, Рихард. Просто, я думаю, так больше шансов сохранить дом. Да и не даром все это. О цене мы можем еще потолковать. Хотя сейчас цены — сами знаете…

Он замолчал, выжидательно глядя на зятя. Тот не ответил.

— Насчет оформления я тоже подумал, — деловито продолжал Озолс. — Этот ваш приятель, господин Крейзис… У него большие связи — и в земельном банке, всюду… Как вы думаете, не съездить ли нам к нему? Я узнавал, он в Риге.

Да, я немедленно поеду к нему, — Лосберг отрешенно посмотрел на тестя. — Только без родственников. Один. Есть дела поважнее, Озолс. Вы меня поняли? Поважнее…

Рихард стоял в кабинете Крейзиса и устало прислушивался к громкому, неторопливому спору.

— Это трусость и только трусость! — резке отбросив стул, поднялся из-за стола хозяин кабинета. — Вот уж истинно каждый народ имеет правительство, которого он заслуживает. Зайцы — другого слова не подберешь!

— А голой задницей на штыки — это как? — почти кричал полковник Граузе. — Подобрать термин? Или сами сообразите?

— Вся сложность в том, дорогой Освальд, — примирительно начал было Фрицкаус, но Граузе бесцеремонно оборвал:

— Да какая сложность! Пусть поедет в Лиепаю или в Вентспилс — ему там все объяснят. Все сложности. Или хотя бы выглянет в окно.

Рихард наблюдал за спорящими и никого не узнавал — от прошлой самоуверенности и многозначительности ни в ком не осталось и следа. Перед ним сидели перепуганные, растерянные люди.

— Действительно, Освальд, обстановка складывается так… — вновь вмешался Фрицкаус.

— Обстановка — это прежде всего мы с вами! — яростно стоял на своем Крейзис. — А то, что там… — он кивнул в сторону окна, — нам только на руку. Резиденция практически не охраняется, вся свора министров — кто в лес, кто по дрова, газеты несут околесицу. И упустить такой момент? Да их сейчас голыми руками… Пары-тройки отрядов хватит.

— Парочки борделей вам хватит, — саркастически пробурчал полковник, — Пока девки оттуда не разбежались.

— Прекратите паясничать! — гневно обернулся к нему Крейзис. — Решается судьба Латвии, а вы…

— Прошу прощения! — В кабинет, тяжело отдуваясь, ввалился Лоре. Встрепанный, помятый, он швырнул на стол вырванную с мясом пуговицу. — Вот! В качестве оправдания. Бог знает что — конец света наступает.

— Говорят, вы неплохо подготовились к этому концу света? — язвительно полюбопытствовал Фрицкаус. — Кроме пуговицы, ничего не потеряете?

— Латвия еще скажет мне спасибо. За то, что мое золото навсегда останется латышским и не превратится ни в рубли, ни в марки.

— Разумеется. Вы ведь предпочитаете доллары, — вскользь заметил Карлсонс и обратился к хозяину: — Насчет того, что резиденция не охраняется — не обольщайтесь. Думаете, это стадо зря там толчется? Красные умеют действовать. Если хотите знать, они пикетируют город.

— Коммунисты охраняют бесценную особу президента? — удивился Рихард. Он был поражен услышанным.

— Представьте себе. Ульманис растерян, парализован морально, не способен принимать решения. «Я на своем месте, латыши могут спать спокойно!» — вот все, чем он в состоянии урезонить нацию. Словом, на этом этапе такой президент их вполне устраивает, — Карлсонс ткнул пальцем в окно. — А попробуй сунься кто другой…

— О чем говорить? — желчно бросил Граузе. — Вашу пару-тройку отрядов просто сотрут в порошок. Мокрого, места не останется.

— Между прочим, любая попытка — прекрасный повод для вмешательства русских, — поддержал его Карлсонс. — Советы тут же потребуют согласия на ввод своих войск ради предотвращения фашистского переворота. Кстати, с их точки зрения они будут правы.

— Я вижу, еще немного — и вы сами выйдете на улицу с красными флагами, — зло огрызнулся Крейзис.

— Никак не могу понять, господа, — Рихард поднялся, встал рядом с Крейзисом. — К чему же вы тогда готовились? Все эти разговоры о национальной независимости, тайные переговоры с немцами…

Граузе смерил его презрительным взглядом:

— Разговоры разговорами и остались. Что вы привезли от немцев? Шиш в кармане? То-то! Радетели отечества, черт бы вас побрал!

— У вас есть лучшие предложения? — холодно спросил Крейзис.

— У меня? Есть. Я предлагаю испариться немедленно и бесследно. Пока нас не перестреляли по одиночке, как глухарей. Борьба только начинается, господа. Не забывайте об этом.

Чтобы ни делала Марта в последнее время, куда бы ни шла, с кем бы ни говорила — одна неотвязная мысль жгла и сверлила ей мозг. Она понимала: вряд ли найдутся у нее силы высказать Рихарду все, что мучило ее и на что она собиралась решиться. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, был отказ мужа взять ее с собой в Латвию. Что бы он ни говорил, как бы ни мотивировал свое решение, какие бы ни приводил доводы, она не верила ни одному его слову. Или, вернее, не то чтобы не верила, она просто не слышала этих слов. Для нее они были только звуками, лишенными всякого смысла. Смысл Марта видела лишь в одном — она должна уехать на родину. И лучше всего это сделать, пока не вернулся Рихард. Поэтому она писала ему. Мысли, мысли… Тревожные, грустные, отчаянные. Который уж день подряд она укладывала их в строки письма, адресованного мужу. Это было необычное, странное письмо — без чернил и бумаги. Она писала его, когда пеленала или кормила Эдгара, когда сидела по ночам, задумавшись, над спящим малышом, и даже тогда, когда беседовала озабоченно возле его кроватки с врачом…

«Я ухожу от тебя, Рихард. Уезжаю домой, к отцу. Знаю, что поступаю жестоко. Но если бы я могла предвидеть, когда решилась выйти за тебя замуж, если б хоть чуточку представляла себе, каким адом это обернется для меня! Ложь, лицемерие, притворство — изо дня в день, из ночи в ночь…

— Мне не в чем тебя упрекнуть — и, может быть, это особенно тяжело! Ты — благороден; принял меня с чужим ребенком, дал ему свое имя, ни разу даже намеком не оскорбил, не задел прошлое. Я благодарна тебе за все. Но… Как же быть, если, кроме благодарности, в моей душе ничего нет и я ничего не могу с собой поделать? Расстаться нам все же честнее, чем пытаться и дальше обманывать друг друга. Мы чужие, Рихард, — чужие, разные люди. И впереди я не-вижу ничего, что могло бы нас сблизить.

Ты сказал, что Артур исчез. Для меня он никогда не исчезнет. Я смотрю на Эдгара и вижу Артура. Может, тебе покажется смешным, но я чувствую себя матерью маленького Артура. И знаю — это сын никогда не позволит мне забыть то, что всегда останется для меня самым дорогим на свете».