Лиза Альтер - Непутевая

Загудела сирена. От неожиданности мы уронили транспаранты и заткнули уши, но как только из ворот потекла к автостоянкам ночная смена, подобрали и выпрямились с решительным видом.

Большинство рабочих не обращали на нас внимания. Я узнавала их лица: с некоторыми училась в школе, некоторых просто видела в городе.

Двое молодых людей в зеленых комбинезонах остановились около Эдди.

— Ф-а-ш… — читал один, а второй беспокойно оглядывался: не заметит ли кто-нибудь, что они разговаривают с двумя странными девушками в футболках с надписью «Власть — народу!» и непонятными плакатами в руках.

— Фашисты, — объяснила Эдди.

— Фашисты. А кто это?

— Фашисты? — удивилась Эдди. — Это такие, как Гитлер.

— Дерьмо! — выругался рабочий и плюнул на тротуар.

— Вам нравится то, что вы выпускаете? — дипломатично спросила Эдди. — Взрывчатку и бомбы для Вьетнама?

— Неужели?

— Да, болван, — сказал второй и ткнул его в бок.

— А мне все равно. Я работаю, мне платят, все о’кей.

— А мне не все равно, — заявил второй.

— Правда? — обрадовалась Эдди.

— Да. У меня там брат, и я ему так помогаю.

— A-а… А вы знаете кому не нравится делать бомбы?

Рабочие переглянулись.

— Если такие и есть, мне об этом лучше не знать, — сказал второй.

Мы отошли и в надежде на более покладистую добычу приперли к стене смирного на вид пожилого мужчину. Он попробовал ускользнуть, но не тут-то было.

— Послушайте, — зашептал он. — Я не хочу неприятностей. У меня пятеро детей.

Я с облегчением узнала Гарри из здания администрации, которого не видела с тех пор, как работала летом на заводе. Он тоже узнал меня, и, несмотря на плакат в моих руках, обрадовался мне.

— Джинни! Тебя не узнать! — Он кивнул на мои желтые джинсы, футболку и косу на спине, как у китаянки.

— Гарри, ответь мне честно: тебе нравится делать бомбы для войны во Вьетнаме?

— Откуда я знаю? — вздохнул он. — Слава Богу, на нас они с неба не падают.

— Но, Гарри!

— Я ведь их не делаю, девочка. Я — чиновник. Но как бы то ни было, если твой папа говорит, что так нужно, значит, так оно и есть.

— Легок на помине, — хмыкнула Эдди.

К нам неправдоподобно быстро приближался майор, одетый в свой полосатый костюм. Я невольно вздрогнула.

— Чем вы здесь занимаетесь?

Я растерянно пожала плечами.

— Вирджиния! Если ты и твоя подружка немедленно не свернете свои плакаты и не уберетесь отсюда… я аннулирую твои дивидендные чеки!

— Ты не сумеешь! Они на мое имя!

— Я сумею в этом городе все, что захочу. Ты, похоже, забыла, что это мой завод.

— А может, вы станете выпускать что-нибудь другое? — пробормотала я, наступив ему на больную мозоль.

— То, что мы делаем здесь, нужно для национальной безопасности, дорогая дочь! Хочешь мира — готовься к войне. Чем сильней военная машина — тем лучше для государства. Я знаю, что некоторые, — он презрительно покосился на Эдди, — рады бы поставить нацию на колени и отдать коммунистам ключи.

Я поняла, что сейчас ему лучше не возражать.

— Но я не из таких! Я слишком долго воевал с Гитлером, чтобы спокойно смотреть, как вы призываете к предательству. Кроме того, что производить на этом заводе, зависит не от меня. Это решали в Бостоне. Почему бы вам не вскочить в самолет и не вернуться туда, откуда вы притащили свои дурацкие плакаты и не менее дурацкие политические взгляды?

— Ублюдок, — шипела Эдди по дороге домой. — Господи, ну и ублюдок!

В Бостоне мы решили, что лучшее, что я могу сделать для своего политического развития, — это порвать все связи с реакционной семьей. Это из-за них у меня неврозы и буржуазные взгляды, и один решительный шаг раз и навсегда вырвет меня из сетей капиталистических пережитков.

— Семейные узы не должны превращаться в цепи, — заявила Эдди.

Я подсчитала, какую сумму получила от акций Халлспортского завода, и перечислила ее в народную больницу Бостона. Пусть достойные цели оправдывают недостойные средства, решили мы.

Однажды апрельским вечером Эдди стремительно взлетела по ступенькам и с самым несчастным видом остановилась в дверях.

— Что случилось? — Я подписывала чек в пользу нуждающихся членов Общества борьбы с наркотиками.

— Вместо бара будет банк! — Она в изнеможении опустилась на прогнувшуюся кушетку.

— Ты шутишь!

— Боюсь, это не все.

— Что?

— Эту навозную кучу, которую мы называем домом, тоже прикрывают. К началу месяца мы должны убраться.

— Что? Куда?

Наш уютный мирок затрещал по швам. Мы сидели, сбитые с толку, и беспомощно смотрели друг на друга. Потом, когда первый шок отступил, подсчитали свои доходы и расходы и пришли к выводу, что нам придется или урезать расходы на благотворительность, или искать работу.

Пару недель мы без особой надежды мотались по объявлениям. Исполнители песен протеста нигде не требовались — в моду вошел тяжелый рок. Без диплома я могла рассчитывать только на место официантки в кафетерии на Гарвардской площади, где обедала когда-то в День благодарения. Эдди старалась внушить мне, что эта работа заслуживает внимания, что здесь легко вступать в контакт с народом и исправлять свои недостатки, доставшиеся в наследство от буржуев-родителей.

За две недели до выселения мы решили плюнуть на все и навестить в Вермонте двух приятельниц Эдди. Они были старше ее и редактировали газету в Уорсли, когда она только начала выходить. Эдди питала к ним такие же нежные чувства, как я к лишившему меня девственности Клему Клойду. Теперь они жили на ферме около небольшого городка под названием Старкс-Бог.

Мона оказалась худой, высокой, с широко расставленными бегающими глазами, спрятанными за темными очками с вишневыми линзами. Черные волосы с длинной челкой были подстрижены под «храброго принца». Она сутулилась и опускала голову, напоминая очкастого грифа.

Этель тоже не уступала ей ростом, но была плотней и эффектней: вокруг головы сиял пышный нимб рыжих волос. Она все время улыбалась, отчего глаза казались узкими щелками. Они обе — Мона сдержанно, Этель — бурно — обняли Эдди. Кроме них на ферме жили пятеро мужчин и одна женщина. Обветшалый белый дом соединялся покосившимся крылом с огромным амбаром, где на утоптанной куче навоза переминалась с ноги на ногу пара коров.

Обстановка напоминала Кони-Айленд накануне Дня Независимости: одежда, постели, книги, газеты, тарелки и спящие тела валялись в самых неподходящих местах. Сырые, оклеенные грязными обоями стены кое-где покрылись плесенью.

Мы с Эдди помогали им сажать семена в небрежно вскопанные грядки. Под жарким солнцем от влажной земли поднимался пар; в траве жужжали мухи; вдалеке зеленели предгорья.

На обед подали мутный суп с полусырыми клецками, похожими на листья с компостной кучи, и зернистый хлеб, который невозможно было разгрызть зубами. Потом все разлеглись на полу в гостиной, оставив грязные тарелки двум кошкам, которые немедленно прыгнули прямо на стол и тщательно вылизали их.