Грейс Тиффани - Кольцо с бирюзой

— Щеголи, — сказал он почти добродушно. — Вопросы были риторические.

Обнаженная Джессика раскинулась на тонких льняных простынях в гостинице в Генуе. Ее волосы, густые, темные и длинные, рассыпались по плечам. Маленькая обезьянка пристроилась на столбике кровати, и она кормила ее крошками сладостей, купленных ими на набережной.

Ее муж сидел, вытянув ноги, на покрытом ковром полу, раскладывая столбики дукатов между голых ног.

— Но это не все, — сказал он.

— Жадина! — Джессика улыбнулась обезьянке. — Если все хорошо продумать, этого достаточно для торгового предприятия, пусть и маленького сначала. Не поставки красного вина в Константинополь. — Она рассмеялась серебристым смехом. — В любом случае эти деньги позволят нам начать дело. — Лоренцо молчал, и она гадала, слушает ли он ее. Она взглянула на него и увидела, что он уставился на нее, бледный, как мертвая голова. — В чем дело? — спросила она.

— Джессика, — медленно произнес он, — этого не хватит даже для уплаты моих долгов.

Она села.

— Не хватит? Сколько же у тебя долгов?

— Достаточно, чтобы проглотить эту сумму и все еще мычать в ожидании корма.

— И ты мне ничего не сказал? — Крик Джессики заставил обезьяну затрещать. Она вскочила на ноги. Они с Лоренцо в ужасе уставились друг на друга, как Адам и Ева после того, как отведали яблоко.

— А где остальное, Джессика?

— Что ты имеешь в виду, ты… ты… лжец?

Лоренцо ударил кулаком по воздуху, будто желая отогнать ее оскорбление.

— У твоего отца больше денег, чем здесь!

На мгновение она подумала, что сейчас ударит его.

— Ты тупой дурак, неужели ты думал, что я разорю своего отца? Его деньги в банке Биржи! Если бы я знала, что нам потребуется больше, то спланировала бы все по-другому! Это… — она топнула ногой, и столбики монет на полу подпрыгнули и развалились, — только его недельный доход. Я не взяла ничего, только это и несколько драгоценностей из его генизы!

— Его — что? — поморгал Лоренцо.

— Ах, ты… ты! — Она откинулась на постель и схватилась руками за голову.

— Джессика, мы не проживем на это. Ты должна вернуться и получить его благословение!

— Я должна — что?

— Ты можешь сделать это, я убежден! Я не украл твою добродетель, как он опасался, я женился на тебе, как полагается! Я даже могу дать ему внука, который будет называться гражданином Венеции. И как христианин, как богатый христианин, этот мальчик в один прекрасный день будет заседать, как мой отец, в Совете Десяти! Подумай, как это понравится старому еврею! Имя ди Скиммиа насчитывает четыре века, он будет гордиться…

Она сидела, смотрела на Лоренцо, продолжающего говорить и восторженно жестикулировать, и чувствовала, как кровь медленно отливает от лица. У ее плеча бестия, которую она купила на кольцо своей матери, ухмылялась, подпрыгивала и трещала ей в ухо.

Когда зад Нериссы с глухим стуком шлепнулся на крутую лестницу высокого дома Шейлока Бен Гоцана в Новом гетто, она страдала не столько от боли, сколько от мысли о возможных царапинах и синяках. Красные и зеленые синяки испортят красивую поверхность того, что синьор Пьетро Делфин прошлой ночью назвал шедевром Божьего творения.

— Прекрасно, — восторгался он, оценив ее сзади, потом поцеловал кончики своих пальцев и воздел руки к небесам. — Округлость, редко встречающаяся на этой земле, и ямочки! Я видел щечки Магдалины Тициана…

— Неужели? — восхищенно воскликнула Нерисса. — Неудивительно, что протестанты негодуют против наших святых образов!

— Я имел в виду ее лицо, конечно! И я заметил бело-розовый цвет лица младенца Христа, написанный тем же мастером в Риме, до того, как он продал картину кардиналу Альдобрандини. Мягкость, пышность кожи ребенка, затененной веером из перьев, который держит около него святой Иероним, — ах! Это тронуло меня до слез. Но, дорогая Нерисса, даже эти святые виды не сравнятся с экстазом или благодарностью, которые я сейчас испытываю, глядя на творение не рук человеческих, но Бога! Мне хотелось бы вернуться сюда с моими холстами и масляными красками…

Твердые шаги этажом выше прервали восторженную речь синьора Делфина. Нерисса быстро обернулась, опустила ночную рубашку и сказала:

— Уходите! Разве я не предупреждала вас? Наверху личный покой хозяина, и по ночам он иногда ходит. Он сказал мне: если после десяти в этой комнате не будет полной тишины, он спустит меня с лестницы, а теперь, боюсь, он услышал вас…

Она сунула плащ синьору в руки и быстро вытолкала его в дверь, ведущую в переулок, шепотом поблагодарив за золотую брошь и серебряную монету и терпеливо приняв его прощальный поцелуй и обещание в следующий раз вернуться с рисовальными принадлежностями. Но синьор Бен Гоцан услышал, как мужчина бежит по переулку к стене гетто, и открыл свое окно, намереваясь выплеснуть содержимое горшка на голову этого типа. Нерисса задула свечу и смотрела, как ее обожатель исчез за углом. Делфин избежал помоев, но не грубого выкрика: «Прочь, негодяй!»

Нерисса рассуждала: синьор Бен Гоцан дождется утра и уже тогда вышвырнет ее — он захочет преподать ей урок, показать, как он это сделал, и чтобы она услышала, почему. Поэтому, вместо того чтобы лежать без сна в постели, которую они с синьором Делфином собирались измять, она встала, собрала свои пожитки — скромное имущество, но увеличившееся за время ее шестимесячного пребывания в доме за счет приличного количества золотых безделушек и плотно набитого кошелька с серебром — и стала ждать восхода солнца. Она бы сбежала из дома до рассвета, поскольку не собиралась готовить завтрак для человека, который, прежде чем съесть его, вышвырнет ее в открытую дверь, как ядро из испанского мушкета. Но потом вспомнила, что если она не приготовит еду, то эта работа ляжет на плечи его дочери. Это — да еще ее уход без прощания может показаться Джессике предательством.

Кроме того, Нерисса таила слабую надежду на то, что страстная мольба о прощении вернет ей расположение синьора Бен Гоцана.

Надежда эта не оправдалась. «Zona!» — гневно крикнул синьор на следующее утро, таща ее за локоть вниз по лестнице к открытой парадной двери. Под мышкой левой руки он нес ее сундучок, который вышвырнул на улицу первым. Джессика выбежала на шум из своей комнаты и стояла, открыв рот, на площадке второго этажа, слишком злая или испуганная, чтобы издать хоть звук. Нерисса постаралась, как могла, помахать ей, извиняясь, хотя потом и пожалела об этом, потому что лицо Бен Гоцана потемнело, когда он заметил это. Он прошипел что-то по-испански о венецианских потаскухах, которые портят его дочь.