Мишель Ричмонд - Год тумана

Десятки раз за день предлагают марихуану, кокаин и героин. На улицах я старательно игнорирую свист и страстные стоны и уклоняюсь от местных кавалеров, оценивающих секс со мной под пальмой в двадцать долларов. Прежде подобные места испугали бы меня, но теперь, видимо, уже нечего терять.

Однажды вечером, когда я ловлю такси, возвращаясь в мотель, ко мне приближается странный мужчина. Он озирается, и когда убеждается, что вокруг никого нет, приставляет к моей шее нож и увлекает в аллею. «Не ори». Чуть усиливая нажим, он шепчет на ухо непристойности, одновременно хватая за бедра. От грязной рубашки разит потом и текилой. Сердце у меня бешено колотится. Лезвие ножа теплое, а не холодное, как я себе раньше представляла. Бандит разрезает одну из бретелек платья и слегка рассекает кожу, потом пытается расстегнуть ширинку. Понимаю, что он собирается меня изнасиловать, и с удивлением отмечаю у себя отсутствие страха. Я словно раздвоилась — с одной стороны, хочется сопротивляться или бежать, с другой — просто покориться. Кажется, будто все к тому и шло.

Потом чувствую на своем лице что-то горячее и влажное — пьянчуга целует меня. Дыхание у него гнусное; когда насильник лезет своим толстым языком мне в рот, чуть не задыхаюсь. Если я умру, не увижу ребенка Аннабель и никто никогда не найдет Эмму.

— СПИД, — отталкиваю его и едва не кричу: — Yo tengo AIDS! [17] Я больна СПИДом! ( исп .).

Головорез запрокидывает голову и хохочет, потом проводит тупой стороной лезвия по моей шее, по груди и выпускает. Выхватывает сумочку и неверными шагами бредет прочь.

— Тебе сегодня повезло, gringa [18] Презрительное обращение к американцам. , — бросает через плечо и смеется. — В следующий раз не повезет.

Бегу на людную улицу. Кошелек с деньгами у меня на талии, под одеждой. Пьяный грабитель его не заметил. В нем все мои наличные и паспорт. К счастью, фотоаппарат остался в мотеле. Дрожа, я наконец ловлю такси и возвращаюсь.

Долго стою в крошечной душевой и все еще чувствую на коже грубые пальцы. Злость сильнее, чем страх. В конце концов, я взрослая, могла спастись бегством. А ребенок? Что может сделать ребенок?

Собираю вещи и лежу на застеленной кровати в ожидании рассвета. В соседней комнате плачут дети, мать пытается успокоить их ласковыми словами. Потом начинает орать мужчина, его гневная тирада завершается звуком пощечины; женщина плачет, раздается еще одна пощечина, и наступает тишина.

Представляю себе, что кто-то бьет Эмму. Или еще хуже.

Сижу на краю кровати, и сердце бешено колотится. Мысленно снова и снова прокручиваю случившееся. Хочется домой — просто сесть на следующий же самолет в Сан-Франциско и вернуться в знакомый город, окутанный знакомым туманом. Сяду в такси, приеду к себе и буду долго нежиться в ванне, смывая с себя дорожную грязь. Засну в своей кровати, а проснувшись, услышу знакомый шум транспорта. Достану из шкафа чистую рубашку и чистые брюки и переоденусь под звуки любимой музыки, а потом постучу к Нелл и выпьем с ней по чашечке вкусного крепкого кофе.

Не устаю напоминать себе о причине, по которой меня занесло в эту страну. Эта же причина не позволяет вернуться домой.

Наконец начинают кричать петухи, мрак рассеивается, с улицы доносится запах жареного бекона. Оставляю ключ на столике внизу, добираюсь на такси до автовокзала и первым же автобусом возвращаюсь в Сан-Хосе. После долгой и утомительной поездки по ухабистым грязным дорогам, с пересадками с автобуса на автобус, к вечеру оказываюсь в Плайя-Эрмоса. Сами только что закончила работать. Мы открываем пару бутылок холодного пива, идем на пляж и сидим в сумерках, наблюдая за тем, как из воды выходят последние серфингисты. С их стройных тел, сияющих в лучах заката, стекают капли воды. Каждый, словно пуповиной, соединен со своей доской при помощи петли, закрепленной на лодыжке. Серфингисты кажутся одиночками, даже когда идут компанией; доска, крепко прижатая к боку, — словно продолжение тела, и я завидую той умиротворенности, которую эти люди, по-видимому, черпают в своем уединении.

— Что я тут делаю? — задаю риторический вопрос. — Это безумие не может продолжаться вечно.

— Именно так я говорила себе семь лет назад, когда приехала сюда.

— Тебе не кажется, что это самообман?

Сами вытягивает загорелые ноги.

— Не знаю…

И я не знаю. По-прежнему рассматриваю каждого серфингиста, вглядываюсь в каждое лицо. Переезжая с побережья на побережье, в лесу и в городе, днем и ночью удерживаю в памяти образы, подгоняющие меня вперед: желтый «фольксваген», доска с золотой лягушкой в центре, симпатичный мужчина с татуировкой в виде волны на груди, светловолосая женщина с увядшим лицом заядлой курильщицы. Днем всюду ношу с собой рисунки, а по ночам изучаю их, запоминая каждую деталь.

Эмма. Эмма просто не выходит из головы. Мысленно вношу изменения в знакомое лицо. Словно опытный художник, в чьи обязанности входит нарисовать портрет пропавшего ребенка с поправкой на возраст, я добавляю элементы, которых нет на фотографиях: загар, мальчишеская стрижка, длинная челка, бейсболка. Возможно, после месяцев беспокойства и страха ее гладкое личико похудело. Возможно, появились шрамы — тонкая белая линия на щеке, припухший рубец на предплечье, расцарапанный подбородок.

Вновь и вновь возвращаюсь в одни и те же города, задаю одни и те же вопросы, вижу одни и те же лица. Повсюду ищу Эмму. Каждый день я просыпаюсь со слабой надеждой найти ее. Эта надежда помогает мне дожить до вечера, заставляет встать и выйти на улицу. Она столь же естественна, как и еда, сон, душ.

Каждый день — это микрокосм, минувшие месяцы в миниатюре. Начинается с убеждения и уверенности. Убеждения в том, что я иду по правильному пути; уверенности в том, что скоро, благодаря логике и настойчивости, найду Эмму. Но по мере того как идет время, уверенность гаснет. К вечеру меня охватывает беспомощность, и я ложусь спать, гадая, что послужило истинной причиной поездки в Коста-Рику — желание найти Эмму или просто сбежать.

Каждую ночь, когда заползаю под шершавое одеяло, надежда обращается в прах. С каждым мгновением Эмма все дальше. С каждым днем ее лицо становится все менее отчетливым.

Ночью, в темноте, море играет черным и белым. Из окна видны гребешки волн и длинные белые линии, которые разбегаются вширь. Белизна как будто восстает из темных глубин. Ни цвета, ни света. Глаз не в силах разобрать, что есть и чего нет.

День двести семьдесят восьмой. Вулкан Поас. Стоя на краю бездны, всматриваюсь в белую дымку. В глубине кратера нет ничего, кроме нее, плотной и таинственной. Белый цвет настолько ярок, что чувствуешь себя где-то на краю земли. Белизна отчасти напоминает туман в Сан-Франциско — опаловый, непроницаемый.