Наталья Калинина - Останься со мной навсегда

— Я не знаю, — признался Эмори. — Я видел ее в последний раз вчера утром, а во втором часу дня разговаривал с ней по телефону. В семь с минутами я заехал домой, и ее уже не было.

— Звоните в полицию, а я перезвоню вам через несколько минут, — сказал Габриэле прежде, чем положить трубку.

Разговор с центральным полицейским участком Нью-Йорка немного успокоил Эмори. Среди зарегистрированных за вчерашний день и сегодняшнюю ночь дорожных происшествий не было ни одного, в котором бы фигурировала «корвэ» с номером AZ2314 — машина Вероники. Значит, в аварию она не попала, с облегчением заключил Эмори и попросил дежурного полицейского связать его с отделом розыска. Ответившему ему детективу он подробно описал внешность Вероники, а также сообщил марку и номер ее машины. Тот пообещал, что как только где-нибудь увидят девушку, отвечающую указанным приметам, или красную «корвэ», он будет немедленно об этом уведомлен.

Едва он повесил трубку, телефон зазвонил.

— Что-нибудь узнали? — спросил Габриэле.

Эмори пересказал ему свой разговор с полицейским и пообещал, что будет держать его в курсе событий.

— Если ее не найдут в течение ближайших нескольких часов, я прилечу в Нью-Йорк и возьму это дело в свои руки, — сказал Габриэле в заключение их разговора. — Полиция далеко не всегда действует достаточно оперативно.

До самого утра Эмори не терял надежды, что Вероника явится домой. Что он услышит, как она открывает дверь своими ключами и, разувшись, идет на цыпочках через холл, боясь потревожить его сон, — так она делала всегда, возвращаясь из дискотеки или с какой-нибудь допоздна затянувшейся вечеринки… Но Вероника обязательно бы позвонила, случись ей задержаться где-нибудь, чтобы дома не волновались.

На рассвете Эмори, вконец измученный тщетным ожиданием, задремал. Около восьми утра его поднял с постели звонок в дверь. «Наконец-то», — обрадовался он и бросился открывать, думая, что это Вероника…

У него упало сердце, когда вместо дочери он увидел на пороге молодого человека в форме почтальона.

— Вам телеграмма, — молодой человек протянул ему маленький голубой листок.

Дрожащими руками Эмори взял телеграмму. Он боялся развернуть ее, хотя понимал: если бы с Вероникой что-нибудь случилось, об этом ему сообщила бы полиция, а не служащие почтового ведомства.

Поначалу он не поверил собственным глазам, когда прочел: «Я в порядке. Не волнуйся. Не ищи меня. Вероника».

Он все еще в растерянности стоял посреди холла, когда зазвонил телефон.

— Вы получали от нее телеграмму? — спросил Габриэле.

— Да, — ответил Эмори, опускаясь в кресло — ноги стали ватными.

— Зачитайте мне ее.

Эмори механически выполнил просьбу. Габриэле молчал очень долго, а когда заговорил, его голос сорвался, и он закашлялся.

— Я получил от нее в точности такую телеграмму, — наконец сказал он. — Я никогда не смогу понять… — Что-то опять случилось с его голосом, и он разъединил связь.

Она так нажимала на газ, выжимая из машины возможную и невозможную скорость, что у нее онемела нога. Свет фар встречных автомобилей расширялся треугольниками на асфальте перед ней и, едва успев охватить ее своим лучом, исчезал позади нее, следуя тому же безостановочному, неистовому ритму движения, что и она. Неоновые вспышки мелькали вокруг нее, сливаясь в две сплошные мерцающие полосы по обеим сторонам дороги, ало-голубые, как пламя… Габриэле, Габриэле, Габриэле — зажигалось и гасло перед глазами его имя, написанное рукой матери. Я хочу раствориться в тебе — растворяться в тебе до бесконечности… В тебе, в тебе, в тебе…

Вспышки замелькали быстрее, языки пламени поднялись до самого неба, горячее море боли хлынуло на нее, затопив все ее существо… «Я тоже хочу раствориться в тебе, Констанс. Ты не такая, как другие. Таких, как ты, больше нет. Я всегда буду любить тебя и только тебя. Тебя, тебя, тебя…»

Дневник матери лежал на сиденье рядом с ней, но те двое продолжали разговаривать друг с другом в ее голове. И если бы они только разговаривали! Они потеряли всякий стыд, они… Но неужели они не знали, что она их видит?

Она не спала уже третью ночь. Могла ли она уснуть, если все внутри у нее дрожало и вибрировало, как до предела натянутые струны какого-то слишком чувствительного инструмента под чьими-то безжалостными пальцами? Она боялась спать — боялась, что стоит ей только уснуть, и строки из дневника обретут для нее еще более реальный смысл, воплотившись в ночном кошмаре… Но дневник матери притягивал ее как магнит. Она хотела узнать все о них, об их любви. Не просто хотела: она была обязана это знать. Ведь все это имело самое прямое отношение к ней.

Останавливаясь время от времени в мотелях, которые попадались на ее пути, она погружалась в чтение дневника. Но стоило ей прочесть лишь несколько страниц, как ею овладевало такое мучительное, невыносимое беспокойство, что она спешила снова сесть за руль — и снова мчалась в неизвестность. В неизвестность… Она не знала, что будет с ней дальше, — не знала и не хотела этого знать. Ей уже было достаточно того, что она узнала о них.

Сейчас, судя по дорожным щитам, она находилась где-то в окрестностях Вашингтона. Ее удивляло, что за эти трое суток, что она провела за рулем, с ней не случилось аварии, хоть она забыла о всякой осторожности, постоянно прокручивая в уме написанное в дневнике. Наверное, ее хранила сама судьба…

Хранила для чего? Для вечных страданий?

Она еще не дочитала дневник — но осталось немного. В тот день, когда она убежала из родительского дома, она прочла лишь пару страниц, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: те двое любили друг друга до умопомрачения и видели друг в друге единственный смысл бытия.

Правда, во всей этой истории крылась какая-то загадка. Почему они расстались, если так любили друг друга? Что могло помешать им быть вместе, если оба были в то время совершенно свободны от всяких уз и могли располагать своими судьбами по собственному усмотрению? И как могла ее мать, пережив такую огромную — великую — любовь, выйти замуж за ее отца, за человека, который был ей совершенно безразличен, всего лишь через несколько месяцев после возвращения из Рима? И вообще, почему она уехала из Рима, а не осталась там с ним, если оба были так влюблены? И почему она пыталась покончить с собой, как раз когда ей присудили «Оскара» за тот фильм, и почему вдруг возненавидела кинематограф?.. По логике вещей, она должна была бы еще сильнее полюбить кино — ведь благодаря кино они и встретились. Он участвовал в написании сценария для того фильма, в котором она играла главную роль…

Она наверняка найдет ответы на эти вопросы, когда дочитает дневник. Она с трудом удерживалась от того, чтобы не заглянуть на последние страницы, где, как она предполагала, и был ключ к этой загадке. Но она заставляла себя читать все по порядку, движимая этим нездоровым, непонятным для нее самой желанием прожить вместе с ними шаг за шагом их любовь… Ведь только так она сумеет постичь всю глубину их чувств — его чувства и чувства ее матери.