Майкл Корда - Роковая женщина

Во время их трапезы он рассказывал об Элинор. В словах его звучала не любовь, но благоговение. Это из-за нее, пояснил он, федеральное шоссе штата Нью-Йорк было проложено к Олбани по западной стороне Гудзона, хотя по первоначальному плану оно должно было проходить, Господи помилуй, через Кайаву. Поэтому тогдашнего губернатора Дьюи пригласили в Кайаву, дабы тот передал недовольство Элинор президенту Эйзенхауэру. Будучи республиканцем и генералом, президент знал, когда мудрее будет отступить, и приказал проложить новый маршрут. Только по настоянию Элинор все еще работала железнодорожная станция в Кайаве, в штате которой состояли контролер и носильщик, хотя в день там останавливался всего один поезд. Личный пульмановский вагон Кира Баннермэна все еще стоял в депо, в превосходном состоянии, а законное право семьи Баннермэнов прицеплять его к любому экспрессу на Гудзонской линии вызвало комичные, но изматывающие затруднения для юристов при слиянии нью-йорского Центрального вокзала с Антраком. Решимость Элинор противостоять ликвидации маленького скалистого острова посреди реки Гудзон потребовала от нее борьбы с тремя энергичными губернаторами штата Нью-Йорк, Военно-инженерным корпусом США и федеральной береговой охраной, но остров оставался в ее руках, или, во всяком случае, перед ее глазами, а главный судоходный канал прорыли, с излишними трудностями и затратами денег налогоплательщиков, по другую сторону острова.

Алекса пыталась выбросить из головы эту устрашающую тень, нависавшую над жизнью Артура Баннермэна, и вместо этого сосредоточиться на танцах. Похоже, о том же думал и сам Баннермэн. Ее не часто приглашали на медленные старомодные танцы, да она и не могла похвастаться своим умением хорошо их танцевать. По правде говоря, дома, в Ла Гранже, девочек учили кое-каким танцевальным движениям — тем, что знали их матери и бабушки, и она вспоминала топтание в школьном спортзале, как правило, шерочка с машерочкой, в то время как мальчики жались по стенкам, краснея к хихикая, под музыку иной эры, но когда она выросла для настоящих танцев, ничто из этих скудных знаний не пригодилось. К ее изумлению, Артур Баннермэн танцевал превосходно, с вдохновением, заставившим ее устыдиться.

Она была благодарна ему за такт.

— Я несколько неловка, — извиняющимся тоном произнесла она.

— Так же, как и я. Сто лет прошло с тех пор, как я танцевал последний раз, — признался он, сияя от удовольствия. Он, по крайней мере, был несомненно собой доволен. — Раньше я это очень любил. Знаете когда я был мальчиком, нас учили танцевать. Дважды в неделю приходил учитель давать нам частные уроки. Мать обычно сидела и наблюдала, как мы танцуем, и можете мне поверить, под ее взглядом невозможно было дважды совершить одну и ту же ошибку. Отец тоже любил танцы. На тридцатую годовщину их свадьбы он пригласил в Кайаву большой оркестр и танцевал с матерью вальс — посреди большого зала были только они двое, а все остальные стояли и смотрели. Я помню все так ясно, словно это было вчера — «Императорский вальс», отец во фраке, Элинор в бриллиантах Баннермэнов, в тиаре. И знаете, она выглядела императрицей до кончиков ногтей. А за последние десять лет большим залом пользовались только один раз…

— Для чего?

— Для свадьбы моего сына Роберта, — сказал Баннермэн с выражением, исключавшим все дальнейшие расспросы. Он придвинулся чуть ближе, крепче охватив ее талию — смена позы оказалась столь непринужденной, что осталась бы незамеченной для всякого стороннего наблюдателя, но которую Алекса мгновенно почувствовала — и поняла.

В этом не было ничего показного, ничего явного — просто изменение степени их близости, жест фамильярности. Она могла бы, конечно, отодвинуться на дюйм или два, но Баннермэн, без сомнения, снова бы прижал ее к себе поближе. Решение было за ней, и она знала это, инстинктивно догадывалась, поскольку танцы ее поколения не оставляли места для таких легких, деликатных выражений интимности. Популярностью пользовались лобовые подходы.

Она позволила себе легонько коснуться щекой его плеча, и через миг с запоздалым раскаянием поняла, что оставила на смокинге след пудры «Ланком — розовый атлас».

Баннермэн этого не заметил.

— Я понял, что потерял массу времени, — сказал он. — Для вас это, наверное, не так увлекательно. Такая красивая девушка, как вы, должна танцевать постоянно, верно?

— Вовсе нет. В Нью-Йорке, кажется, никто больше не танцует. Во всяком случае, из тех, кого я знаю.

— Жаль. Ага, заиграли быстрый танец.

Баннермэн обнял ее крепче — так крепко, что когда она попыталась выбрать правильную позицию, то задела пуговицы его смокинга.

Слегка раскрасневшийся, он выглядел гораздо счастливей, чем она видела его когда-либо раньше. Поэтому она была ошеломлена, когда вдруг неожиданно он отшатнулся от нее, а его лицо превратилось в маску.

— Черт! Давайте отойдем.

Она была слегка раздосадована, поскольку только что пришла в надлежащее расположение духа — но напомнила себе, что ему уже за шестьдесят и он, возможно, переутомился.

— Вы хотите сесть?

— Нет-нет, я прекрасно себя чувствую. — Он произносил слова отрывисто, даже раздраженно, и она гадала, сделала ли это она что-нибудь не так, или Баннермэн просто решил, что слишком далеко зашел, и теперь сожалеет об этом. — Я думал, что де Витт уже уехал домой. А он здесь, как ни в чем не бывало танцует с какой-то старой грымзой и таращится на нас.

Она разозлись. Если Баннермэн стыдится, что его видят с ней, ему вообще не следовало бы ее приглашать. Кроме того, он взрослый человек и вдовец. Затем до нее дошло, что это еще, возможно, вопрос репутации: главу семьи Баннермэнов не должны видеть на публике, танцующим как какой-нибудь тинэйджер, да еще с девушкой — вдвое, нет, почти втрое его моложе, в обнимку.

— Для вас важно, что он подумает?

— Де Витт? Нет-нет, нисколько. Он полный идиот. И всегда им был. — Хорошее настроение Баннермэна отчасти вернулось. Он улыбнулся ей. — По правде говоря, я немного сбился с дыхания. Однако я наслаждался каждой минутой танца. Уже целую вечность я так хорошо не проводил время.

Она решила, что это просто обычная вежливость. Однако все еще обнимая ее за талию, он провел ее сквозь толпу в бар, где она уже без удивления заметила Бакстера Троубриджа, который настолько прочно обосновался там, склонившись над покрытым белой скатертью столиком, что казался неотъемлемой частью обстановки, и понадобился бы, по крайней мере, потоп или землетрясение, чтобы выкурить его оттуда. Лицо его приобрело оттенок спелой сливы, но, казалось, он сохранял полный контроль над своими действиями, словно жизнь, проведенная в беспробудном пьянстве, сделала Троубриджа невосприимчивым к алкоголю. Он поприветствовал их поднятым стаканом.