Наталья Калинина - Театр любви

— Этот вопрос возник сразу после выпускных экзаменов. Но Кириллина и моя мать стали уговаривать нас подождать хотя бы два-три года…

Кириллина не уговаривала. Она имела со мной разговор с глазу на глаз, во время которого заявила безо всяких обиняков, что если мы поженимся, они с Рудольфом Александровичем тут же прекратят содержать Сашу, и ему придется «пожертвовать своей блистательной карьерой во имя скоротечного семейного счастья». Я не осмелилась противопоставить этой железной формулировке свой жалкий лепет: «Я его люблю».

— Мне неловко вторгаться в столь интимные сферы, — услышала я голос Апухтина, — но все дело в том, что меня заинтересовали некоторые детали, связанные с гибелью Стрижевской, хотя это дело давно сдано в архив под грифом «несчастный случай». Они с Кириллиным были вдвоем, когда это случилось. На высоком берегу Глубокой речки, целиком оправдывающей свое название. Когда на крик прибежали работавшие неподалеку монтажники, они оба барахтались в воде, Кириллина удалось спасти. Как вы, вероятно, знаете, он отделался жестоким воспалением легких и еще более жестокой депрессией, во время которой не допускал к себе никого, кроме Трушкиной. На теле Стрижевской были обнаружены синяки и кровоподтеки. Очень возможно, что это были следы от пальцев пытавшегося спасти ее Кириллина. На его теле тоже были обнаружены синяки. Врачи считают, их могли оставить спасатели. Я же склонен думать…

— …что Кириллин спихнул Стрижевскую в речку, чтобы устранить преграду на пути его счастья с Трушкиной? — Я расхохоталась. — А с гибелью злой феи, то есть Кириллиной, вообще наступает сказочная жизнь для двух влюбленных — драки, грязное белье, отвратительный перегар бормотухи… — Я выхватила свой кейс у Апухтина. — Пожелаем и мы им простого человеческого счастья. Они его вполне заслужили. Извините — меня ждут. Спасибо за увлекательную прогулку.

Я поспешила укрыться в спасительном полумраке моего подъезда.

Меня на самом деле ждали. Стас, как неделю назад Эмили, сидел на верхней ступеньке лестницы, благоухая ароматом конюшни. Стас был как нельзя кстати.

— Я на минутку, — буркнул он, войдя в прихожую.

— За шапкой?

— За шапкой… За шапкой? А, давай ее сюда.

Он нахлобучил ее на макушку и снял свой полушубок.

— Обедать будешь? — поинтересовалась я просто так. Стас никогда не отказывался от еды.

— Я сыт. — Он, не разуваясь, протопал на кухню, где Наталья Филипповна навела невиданную чистоту. — Почему ты к нам не приезжаешь? Раньше по десять раз за лето бывала.

— Сейчас не лето.

Он уселся на тахту и забарабанил пальца ми по вышитой скатерти, которую Наталья Филипповна нашла среди тряпок в шкафу.

— Помнишь, мы в лесу заблудились? Ты в болото провалилась. По пояс. А наш Койот журавля помял. И комары нас чуть не сожрали.

Что-то и Стаса потянуло на воспоминания. Стас, я помню, обожал Сашу. И это было взаимно.

— Как-нибудь приеду.

— А когда? Скоро?

— Пока не знаю. Откуда я знаю, что со мной будет завтра?

— То же, что было вчера. Эволюция — затяжная вещь. Прошли миллионы лет, прежде чем обезьяна…

— Хоть бы сегодня обошелся без своих дурацких аналогий, — рассердилась я.

Мне вдруг захотелось влепить ему по уху. За то, что он даже передо мной вечно рядится в шутовской колпак.

— Может, поедем к нам?

— Ну да, а студентов за меня Егор учить пойдет. У меня завтра четыре пары. С утра.

— Поедем вместе в шесть ноль четыре.

— У тебя, Стас, на самом деле поехала крыша.

Стас встал, снял шапку и швырнул ее на стол.

— Вот-вот журавли прилетят. Один журавль у нас три года жил. Все половицы клювом продолбил. Он сырники любил. Как-то Эмили пересолила сырники, и он улетел. А я соленые сырники люблю больше, чем сладкие.

Он вдруг схватил шапку, нахлобучил ее на самый лоб и выскочил на лестницу, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.

— Лучше журавль в небе, чем синица в руках, — сказала Наталья Филипповна, появляясь в дверях кухни. — Фу, совсем старая стала — все на свете перепутала. Как ни верти, а синица в руках надежнее. Это твой брат?

— Троюродный.

— А похож, как родной. Особенно разговором. Сашок весь в батю пошел — и вспыльчивостью, и ласковостью, и всем остальным. Василий, когда рассвирепеет, запросто мог убить. Зато отходчивый был. И всех на свете жалел. Всех людей не пережалеешь.

Меня вдруг осенила страшная догадка.

— Зачем вы сказали Саше, что Варвара Аркадьевна ему не настоящая мать? Как вы смогли?

— Вот так и смогла. — Она смотрела на меня в упор. — И не жалею. Мне скоро в могилу. Зачем же туда с грехами?

— Вы еще больший грех совершили. Вы… Неужели вы не понимаете, что они друг друга очень любили?

— Лучше худая правда, чем красная ложь.

— Нет, вы не правы. Что с ним теперь будет?

Наталья Филипповна села на табуретку, сняла очки. Она смотрела на свои натруженные руки, сложенные на коленях.

— Что будет, то и будет. Пора ему про то задуматься, что неправильно живет.

— Какая вы жестокая…

— Я ему все как есть сказала.

— И что вы ему сказали?

— Как Варвара его из моих рук взяла, а он от голода даже кричать уже не мог. Это было тем летом, как наша мать померла. Варвара со своим мужем на похороны приехала. Нарядная, вся духами пахнет. Детям конфет и пряников привезла, а им бы лучше хлебца. Муж ее, царство ему небесное, целый мешок муки нам купил, сала кусок. Жалел он нас и нисколько нами не брезговал. Варвара — та брезговала. Я случайно их разговор подслушала. Варвара говорит мужу: «С этим домом навсегда рвать нужно. Тем более теперь, когда умерла мать». Мы с Варварой по матери сестры, отцы у нас разные. «А то, говорит, они нас перед знакомыми на всю жизнь опозорят». Так и сказала. Я бы ей сроду Сашку не отдала, если бы было чем кормить. У меня молоко пропало, и болела я очень.

Потом мы плакали, обнявшись.

Потом я вспомнила отца…

Мне захотелось позвонить матери, но я знала, она расстроится и у нее разболится сердце, если я начну расспрашивать про отца. Мне казалось, мать до сих пор его любит.

Я сошла в Жаворонках. В мягко спускавшейся с неба синеве пахло деревней — навозом, печным дымом, арбузной свежестью земли.

Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.

Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.