Синди Блейк - Последний незанятый мужчина

При наличии определенной поддержки Джорджи относительно легко удалось это сделать, но это не значит, что теперь она смогла расслабиться. Каждый день, приходя в офис и усаживаясь за письменный стол, она несколько минут пыталась отогнать от себя очередной приступ паники: «Ну, сегодня меня уж точно выведут на чистую воду». И только кипучая деятельность могла рассеять этот страх. Если она хотя бы на секунду ослабит деловой напор, неизвестные «они» накинутся — и она останется без фирмы, без работы, безо всего. Ей казалось, что только в часы, не занятые работой, мифические «они» могли до нее добраться и разоблачить.

Да, жизнь у нее — не позавидуешь. Временами ей хотелось все бросить и попробовать начать заново — жить, как живут нормальные люди, но только как? У нее ведь не было опыта нормальной жизни, она так долго бежала к неведомой цели, что ей казалось, если она теперь остановится, останется одна дорога — в дом для престарелых, и сиди до конца жизни в кресле-качалке.

Сегодня, в понедельник, в пятнадцать минут десятого, ей почему-то особенно не терпелось вернуться в родной офис. Выходных дней она не любила и относилась к ним как к неизбежному злу — нужно было как-то отдыхать, что-то делать для этого такое, чего она не умела и что ей не доставляло радости, и последние выходные выдались на редкость неудачными в этом смысле. В субботу — Адам со своими рогатыми викингами. Правда, ей удалось назначить деловую встречу на вечер воскресенья, но тут заявляется этот тип в мотоциклетном шлеме и портит все собеседование.

Вернувшись в тот вечер домой, они с Джессикой поджарили дежурную яичницу с ветчиной и уселись смотреть телефильм. Подающая надежды лыжница готовится к Олимпийским играм, но попадает в автокатастрофу, и ей ампутируют обе ноги. Мечтам о золотой медали на Олимпийских играх конец, зато она стала примером силы и стойкости: научилась ходить на протезах и поступила в летную школу, решив быть летчиком, и не простым, а таким, который выделывает в воздухе разные штуки: штопор, мертвую петлю и прочее. В конце концов, разумеется, один из мужчин-пилотов влюбляется в нее до потери памяти, и они живут долго и счастливо.

Джессика заплакала. Она начала всхлипывать сразу же после аварии и все не могла остановиться.

— Джесс? Что случилось? Все же кончилось хорошо.

— Она такая храбрая.

— Ну да. Храбрая, потому и добилась своего. От таких историй жить хочется, а ты ревешь…

— Она так любила этого летчика.

И Джессика снова разрыдалась. Джорджи никак не могла понять, отчего та плачет; впрочем, она вообще никогда не понимала причины слез Джессики. В первые недели пребывания в школе-интернате Джессика все время плакала. Скучала по дому? Этого Джорджи не могла понять — ей это было недоступно. Они же обе хотели уйти из дома. Их преуспевающие родители даже не скрывали своей радости, когда девочки изложили им план, рожденный на чердаке. Мать Джессики, Джоанна, была не из тех, кто хлопочет над детками, а родному отцу Джессики, аристократу и прожигателю жизни, как подозревала Джорджи, было все равно. Отец же Джорджи не проявлял никакого интереса к судьбе падчерицы. Собственно, единственное, в чем после женитьбы отец Джорджи и мать Джессики действовали согласованно, — так это в невнимании к своим падчерицам, которые достались каждому к обручальному кольцу в придачу.

Так что никакого такого особенного дома, по которому стоит скучать, у них, по сути, не было, так чего же Джессика так убивается? Сама Джессика не хотела или была не в силах ответить на этот вопрос и лишь позволяла Джорджи себя успокаивать, а через несколько месяцев и совсем прижилась в школе. А Джорджи страдала. Она не понимала социального расклада, принятого в дорогом интернате, этого снобизма, сквозившего в каждом пустяковом разговоре. Если скажешь, например, слово «туалет» вместо «ванная комната», тебя обольют презрением, а если обмолвишься, что никогда не была за границей, удивленно поднимут брови. Одежда делилась на правильную и неправильную, то же самое касалось макияжа. И уж вовсе неприличным считалось, как Джорджи, вовсе не краситься.

Вначале, подчиняясь соревновательным инстинктам, она пыталась стать как другие девочки, но ее все равно вычислили и отторгли как чужеродный элемент — не исключено, с первого же дня. Конечно, если бы она употребила все силы на то, чтобы изменить их мнение о себе, она могла бы стать одной из них, но тогда меньше внимания пришлось бы уделять учебе, экзаменам и аттестациям, которые были для нее так важны.

Пускай считают зубрилкой, пусть не приглашают на вечеринки — она от этого не страдала, потому что Джесс, несмотря на то, что пользовалась народной любовью, оставалась с ней. Джесс не отказывалась от нее, хотя Джорджи понимала, что порой это нелегко. Пока Джесс с ней, Джорджи вполне могла обойтись без кучи подруг. Единственное, чего она не могла (ее и саму это удивляло), — так это плакать.

— Ну Джесс, ну перестань. Успокойся. Это же все не по-настоящему.

— Нет, это ужасно! — Джессика замотала головой. — Ужасно.

— Что ужасно?

— Все. Мне так одиноко.

Придвинувшись на диване ближе, Джорджи удержалась от дежурного ответа. Она хотела сказать: «Возьми себя в руки», но теперь поняла, что в теперешнем состоянии Джессике это не поможет. Такой расстроенной она ее давно не видела — разве что в детстве на чердаке.

Джорджи просто не верилось, как эта шикарная, до неприличия красивая Джессика могла залезть под кровать и сидеть там. До этого случая сводные сестры сторонились друг друга. Все в Джессике и ее матери Джоанне было ей чуждо: их дорогая одежда, манера разговора, жесты, поведение. Для Джорджи было очевидно, что, когда отец преуспел в своем оптико-волоконном бизнесе, это так вскружило ему голову, что он решил бросить имевшуюся жену, найти шикарную даму из высшего класса, обзавестись приличным загородным домом и вообще стать этаким сквайром-нуворишем. Лично ей в этом участвовать не хотелось. Да, она приезжала на выходные, но держалась особняком. Точно так же она вела себя в Лондоне, после того как ее мать завела себе приятеля-пьяницу.

Ее родители не принадлежали к низшему сословию, они, если мерить по социальной шкале, находились где-то посередине, но они не отдали ее в частную школу, не покупали ей платья от известных модельеров. Джессика и ее мать взахлеб обсуждали такие темы, как удаление волос на ногах, покупка одежды и катание на лыжах. Все это, на взгляд тринадцатилетней Джорджи, были занятия далекие от жизни и абсолютно никчемные. Ну зачем платить кому-то за то, чтобы тебя ощипывали, как мокрую курицу, если есть бритва? Кому есть дело до того, чье имя значится на твоей кофте? Правда, покататься на лыжах она была бы не прочь, но мать Джессики никогда не приглашала ее с собой.