Санта Монтефиоре - Соната незабудки

Любой на ее месте почувствовал бы себя неловко под таким пристальным взглядом, но только не Грейс, которая никого и ничего не боялась. Луис очень нравился ей, тем более что она чувствовала, что он глубоко взволнован, и догадывалась, что сможет унять его тревогу.

— Ну, и как поживает твоя мама? — спросил он, облокачиваясь о стул, у которого было всего три ножки. Четвертой служила стопка сложенных одна на другую книг.

— Она в порядке. Правда, она не рада тому, что я уехала учиться в Дублин.

Улыбка девушки была невинной, нежной и обаятельной, и Луис поймал себя на том, что тоже улыбается. Он едва ли мог вспомнить, когда улыбался в последний раз. На лице застыла гримаса, от которой, как от давней привычки, он боялся избавиться. Но Грейс обезоружила его. Когда он улыбнулся, его лицо изменилось, словно кто-то включил внутри свет, и темная маленькая комната стала огромным залом консерватории. Его улыбка застигла Грейс врасплох.

— Она играет на пианино?

— Никогда.

— А раньше играла. Ты, наверное, знаешь.

— Да, играла. Леонора помнит, как вы учили ее в Буэнос-Айресе. Она вышла замуж за цыгана по имени Флориен, у них трое детей.

Он покачал седой головой и потер щетинистый подбородок. Она заметила, что кончики его ресниц тоже тронул мороз времени.

— Как летит время… Только глядя на детей, осознаешь его быстротечность. Если бы не они, я бы считал, что прошло всего несколько вяло текущих месяцев. Но нет, я стар, и мое время ушло.

— Господи, дядя Луис, вы не старый! Вы просто кажетесь старым, потому что несчастливы.

Луис снова улыбнулся.

— Прямоту ты унаследовала не от отца, это точно.

— Я говорю то, что думаю. Нет смысла скрывать правду, потому что правдивые слова всегда продиктованы любовью.

Он нахмурился. Эта девушка была поистине уникальным созданием…

Грейс осмотрела комнату и увидела пианино, спрятанное под кипами рукописей.

— Вам нравилось работать музыкальным директором? — спросила она.

— Мне нравилось преподавать музыку, — вздохнув, ответил Луис. — Ничто не приносит мне большей радости, чем музыка. А правила и инструкции, которые являются неотъемлемой частью подобного рода заведений, действовали мне на нервы, ограничивая мою свободу. Но зарплата позволяла мне оплачивать счета и крышу над головой.

— Вы никогда не были женаты?

— Ты задаешь много вопросов…

— Я любопытная, дядя Луис. В молодости вы были красивым мужчиной. Я видела вашу фотографию на рояле в доме тети Сисли.

— Готов поспорить, она не сумеет сыграть ни одного аккорда!

— Да, честно говоря, я никогда не слышала, чтобы она играла.

— Потому что она не умеет, старая развалюха.

— Имена, которыми она нарекает вас, гораздо хуже, — улыбнулась Грейс.

— Держу пари, так и есть. Марсель еще не бросил ее?

— Боже мой, вы совсем отстали от жизни! — возмутилась она. — Марсель бросил ее, что вовсе неплохо, потому что теперь тетя замужем за соседом-фермером. Его зовут Энтони Фитцхерберт. Он бы вам понравился.

— Почему это? Ты же меня совсем не знаешь. — На лице Луиса снова отразилось раздражение, словно он бросал вызов ее терпению.

Но Грейс лишь снисходительно улыбнулась.

— Я знаю. Я чувствую, что знаю.

Луис внимательно посмотрел на девушку.

Грейс смотрела на него с состраданием и пониманием, точно так же, как ее мать.

— Итак, что ты можешь сыграть? — он поднялся и, тяжело дыша, подошел к пианино.

— Все, что хотите. Но просто читать ноты скучно. Чтобы было веселее, я обычно импровизирую.

— Неужели? — медленно сказал он. — Хотел бы послушать.

Грейс села за инструмент и подняла крышку. Луис поставил перед ней ноты. Она начала играть. Сначала она вкладывала в свою игру мало эмоций, механически следуя написанному. Затем вдруг закрыла глаза и позволила пальцам свободно скользить по клавишам, сохраняя при этом тональность оригинала. Луис был поражен. Никто, кроме него, так играть не умел.

Когда музыка стихла, его глаза были влажными от слез.

— Своей игрой ты доставила мне массу удовольствия, — сказал он осипшим голосом. Затем как-то странно, очень пристально посмотрел на нее и тихо спросил: — Сколько тебе лет, Грейс?

— Восемнадцать, — ответила она.

— В каком месяце ты родилась?

— В октябре.

— В октябре, — медленно повторил он, качая головой. — В октябре…

В задумчивости он сел, пораженный своей догадкой. Правда стала очевидной.

— С вами все в порядке, дядя Луис? — спросила она.

— Сыграй еще что-нибудь. Что угодно. Ты играешь великолепно! Твоя музыка тронула мое старое сердце, — резко сказал он, сделав нетерпеливый жест. — Просто играй!

И Грейс играла. Ощущая его трагедию, она позволила состраданию руководить своими пальцами. В ее музыке, как в зеркале, отразилась вся тяжесть, накопившаяся в его душе. Благодаря ей он понял, что пришла пора расстаться с прошлым, полным боли и печали. Но это было только начало процесса исцеления, который занял много месяцев. Когда Грейс ушла, он почувствовал странное облегчение.

— Ваши розы чудесны, — сказала она перед уходом. Затем вдруг увидела духов, танцующих среди ветвей, и засмеялась. — Им нравится ваша музыка, — добавила она. — Неудивительно, что цветы растут здесь лучше, чем где бы то ни было.

— Кому нравится? — спросил он.

— Духам, — ответила она, будто каждый мог их видеть.

Он покачал головой и смотрел, как она танцующей походкой уходила все дальше. Это было до боли очевидным. Отцом Грейс был не Сесил…

Луис вернулся в дом. В его маленькой гостиной все еще витал ее запах — сладкий запах молодости и оптимизма, смешанный с острой ноткой лимона. Он сел за пианино, положил руки на клавиши, тяжело дыша, а лицо вновь сморщилось в привычную гримасу. Затем медленно, словно для того, чтобы выразить свое неиссякаемое терпение, он заиграл мелодию, написанную когда-то для Одри. Он закрыл глаза, и мороз, коснувшийся кончиков ресниц, блеснул печалью. А он все играл и играл, словно никогда не забывал и не отказывался от своей надежды. Неудивительно, что Одри смогла долгие годы жить без него; Грейс была его частью, той частью, которая всегда оставалась с ней.

В ту ночь ему снился сон. Он не мог вспомнить, когда это случалось в последний раз. Много лет назад он забыл, что это такое. Но в ту ночь ему снилась Грейс. Он сидел в поле, усыпанном лютиками. Нежное вечернее солнце обволакивало его теплым золотым светом, в душе царило спокойствие. С ним была Грейс, и ее смех, словно звон бьющего ключом источника, лился ему в душу, пока он не стал настолько легким, что смог взлететь над землей. Одна его часть хотела остаться на земле, другая страстно желала взлететь. А Грейс продолжала смеяться, переполняя его светом…