Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Теперь не пробыл он и полчаса в обществе своих спутников, как уж объявил им, что он уроженец Ливерпуля и капитан купеческого корабля; что он очень рано убежал от своего отца и с тех пор таскался по разным частям земного шара; что звали его Сэмюэль Проддер, и что отец его был, так же как и он, капитаном купеческого корабля; он жевал так много табаку и пил так много рому из карманной бутылки в промежутках разговора, что первоклассный вагон, в котором он сидел, был весь пропитан этим запахом. Но он был такой чистосердечный, простодушный человек, так весело подмигивал своими черными глазами, что пассажиры (за исключением одной брюзгливой старухи) обращались с ним очень добродушно и терпеливо слушали разговор его.

— Жевать табак не значит курить, — говорил он, — компании железных дорог не имеют законов против этого.

Я с сожалением должна сознаться, что этот смуглый капитан корабля, жевавший табак, был дядя мистрисс Джон Меллиш, и цель этого самого путешествия была ни более, ни менее, как желание познакомиться с племянницей. Он сообщил эти обстоятельства — так же как и свои вкусы, привычки, приключения, мнения и чувства — своим спутникам.

— Знаете ли вы зачем я еду в Лондон с этим самым поездом? — спросил он всех вообще, когда пассажиры сели на свои места, закусив в Рёгби.

Мужчины подняли глаза с своих газет на говорливого моряка, одна молодая девушка подняла глаза с своей книги; но никто не выразил своего мнения о поступках мистера Проддера.

— Я вам скажу, — продолжал капитан, обращаясь к обществу, как бы в ответ на их нетерпеливые расспросы, — я еду повидаться с моей племянницей, которую я никогда не видел прежде. Когда я убежал с корабля моего отца, сорок лет тому назад, и поступил в экипаж одного капитана, которого звали Мобли и который был для меня добрым начальником, у меня была сестра, оставшаяся в Ливерпуле, которая была для меня дороже жизни.

Он остановился освежиться глотком из своей карманной бутылки.

— Но если бы у вас, — продолжал он, обращаясь ко всем, — если бы у вас был отец, который бил бы вас по голове каждый раз, как на вас взглянет, и вы, может быть, убежали бы. Я убежал, и капитан Мобли взял меня юнгой на Мариар Анну.

Мистер Проддер опять остановился освежиться и на этот раз вежливо предложил свою бутылку обществу.

— Теперь вы, может быть, мне не поверите, — продолжал он, когда от его дружеского предложения отказались и бутылка поместилась опять в его обширном кармане, — вы, может быть, мне не поверите когда я вам скажу, что до прошлой недели я не мог найти ни времени, ни случая воротиться в Ливерпуль и узнать о маленькой сестре, которую я оставил не выше кухонного стола и которая плакала навзрыд, бедняжечка, когда я убежал. Но поверите вы или нет, а это истинная правда, — закричал моряк, стукнув своим толстым кулаком об ручку того отделения, в котором он сидел. — Это истинная правда. Я был в Америке Северной и Южной; я возил товары вест-индские в Ост-Индию, я ост-индские товары в Вест-Индию; я торговал норвежскими товарами между Норвегией и Гуллем; я возил шеффильдские товары из Гулля в Южную Америку; но каким-то образом у меня никогда не было времени съездить к ливерпульским берегам и отыскать узенькую улицу, в которой я оставил сестру мою, Элизу, сорок лет тому назад. Неделю тому назад я прибыл в Ливерпуль с грузом мехов и попугаев и сказал моему помощнику: «Я скажу вам, что я сделаю. Джэк, я съезжу на берег повидаться с моей маленькой сестрой Элизой».

Он опять остановился и какая-то мягкость заменила блеск его черных глаз. На этот раз он не обратился к карманной бутылке; на этот раз он провел рукою по своим ресницам и отер слезу. Даже голос его переменился, когда он продолжал, и сделался как-то грустнее и очень походил на мелодический звук, который двадцать один год тому назад способствовал тому, чтобы сделать мисс Элизу Персиваль любимой трагической актрисой Престона и Бредфорда.

— Во время моих путешествий, — продолжал моряк этим изменившимся голосом, — я думал о моей сестре Элизе, только двумя способами: то я думал видеть ее маленькой сестрицей, оставленной мною, в которой не изменилось ничего, даже и одного локона, который развился в то утро, когда она плакала и цеплялась за меня на Вентурсонп, куда ее привезли проститься с отцом и со мной. Может быть, я чаще всего думал о ней таким образом. Таким образом я видел ее и во сне. Другим способом представлял я себе увидеть ее красивой, скромной, взрослой, высокой, замужней женщиной с кучей шаловливых деточек, цеплявшихся за ее передник и спрашивавших: «Что дядя Сэмюэль привез им из чужих краев?» Разумеется, эта фантазия была благоразумнее; но другая, о маленькой девочке с черными кудрявыми волосами, чаще приходила ко мне, особенно по ночам. Сколько раз в звездную ночь, когда мы бывали в таких местах, где звезды были блестящее обыкновенного, я видел как туман над водою принимал изображение девочки в белом переднике, приближавшейся ко мне по волнам; я не хочу сказать, чтобы я видел привидение; я хочу только сказать, что я мог бы видеть, если бы захотел, как многие на этом свете видят привидения своих собственных воспоминаний и своих горестей, смешавшихся с туманом на море или с тенями деревьев, колыхающихся при лунном сиянии, и с белой занавеской у окна, или что-нибудь в этом роде. Я был так глуп с этими фантазиями, что когда вышел на берег в Ливерпуль, в субботу на прошлой неделе, я не мог отвести глаз от девочек в белых передниках, проходивших мимо меня по улицам, думая видеть мою Элизу с черными кудрями, развевающимися по ветру, так что я принужден был сказать себе совершенно серьезно: «Нет, Сэмюэль Проддер, девочке, которую ты отыскиваешь, должно быть теперь пятьдесят лет; она верно уже не носит белых передников». Если бы я не повторял себе этого во всю дорогу, я остановил бы половину ливерпульских девочек и спросил бы их: не зовут ли их Элизой, и не было ли у них брата, который убежал и пропал. Я прямо пошел к той улице, в которой мы жили сорок лет тому назад. Я не думал, что эти сорок лет могут произвести какие-нибудь перемены, кроме того, чтобы из ребенка сделать ее женщиной, и мне казалось почти странным, что и эта перемена могла быть. Только об одном не думал я; и если мое сердце билось сильно и быстро, когда я постучался в маленькую дверь того самого дома, в котором мы жили, то оно билось от надежды и радости. Сорок лет, покрывшие всю Англию железными дорогами, не сделали большой разницы в старом доме; он был в сорок раз грязнее, может быть, и в сорок раз более ветх, и стоял в самой середине города, а не на конце открытой местности; но, кроме этого, он был почти тот же. И я ожидал увидеть ту же хозяйку, отворяющую дверь, с теми же самыми грязными искусственными цветами на чепчике и в тех же самых старых туфлях, шлепающих по полу. Я совсем оторопел, когда увидел не эту самую хозяйку, хотя ей должно было бы быть сто лет, если бы она была жива; я мог бы приготовить себя к обманутому ожиданию, если бы подумал об этом, но я не думал; и когда дверь отворила молодая женщина с светлыми волосами, зачесанными назад, как будто она была китаянка и без бровей, я разочаровался. Молодая женщина держала на руках ребенка, черноглазого ребенка, с глазами так хорошо раскрытыми, что как будто он очень удивился чему-то, явившись в свете, и еще на опомнился от удивления; когда я увидел этого малютку, я подумал, что это ребенок моей Элизы, что она замужем и живет еще здесь. Но молодая женщина никогда не слыхала имя Проддер и не думала, чтобы соседи слышали. Сердце мое, бившееся сильнее каждую минуту, вдруг остановилось, когда она сказала это; но я поблагодарил ее за ее вежливые ответы на мои вопросы и пошел в соседний дом справиться. Я мог бы избавить себя от труда, потому что я справлялся в каждом доме с каждой стороны улицы, но никто не слыхал имя Проддер и никто не жил в этой улице более десяти лет. Я пришел в совершенное уныние, оставляя места, когда-то бывшие мне столь знакомыми и которые казались теперь столь чуждыми. Я так мало думал о невозможности найти Элизу в том самом доме, в котором я ее оставил, что я не делал никаких других планов. Я воротился в таверну, где оставил мой дорожный мешок, и сидел перед бараниной, которую велел подать себе к обеду, думая, что теперь мне делать. Когда я расстался с Элизою, сорок лет тому назад, я вспомнил, что оставил ее у сестры моей матери (моя бедная мать умерла тогда год тому назад) и подумал, что единственная оставшаяся для меня возможность — отыскать тетушку Сару.