Мэри Брэддон - Аврора Флойд

«Если Лофтгауз высказал ей эту тайну, — вскричал он, когда дверь затворилась за мистрисс Поуэлль, — я прибью его».

Аврора нашла вежливого кондуктора на донкэстерской станции. Он взял ей билет и нашел спокойное место в пустом вагоне; но прежде чем поезд отправился, два дюжие фермера сели на мягкие подушки против мистрисс Меллиш. Это были зажиточные джентльмены, обрабатывающие свою собственную землю; но они принесли с собою в вагон сильный запах конюшни и говорили с сильным северным акцентом.

Аврора, опустив вуаль на свое бледное лицо, весьма мало привлекала их внимание. Они говорили об урожае и скачках, время от времени выглядывали из окна и пожимали плечами на чьи-то поля.

Как скучен разговор их казался бедной, одинокой женщине, бежавшей от человека, которого она любила и будет любить до конца!

«Я не думала того, что написала, — размышляла она. — Мой бедный Джон не будет менее любить меня. Его великое сердце создано для бескорыстной любви и великодушной преданности. Но он будет так жалеть обо мне, он будет так жалеть. Он не может уже гордиться мною; он не может уже меня хвалить. Ему всегда представлялось бы оскорбление. Это было бы слишком мучительно. На его жену указывали бы как на женщину, которая была замужем за его берейтором. Он беспрестанно попадался бы в ссоры; я заплачу ему как только могу заплатить за его доброту ко мне: я брошу его, спрячусь от него навсегда».

Она старалась вообразить, какую жизнь Джон будет вести без нее. Она старалась представить его себе в то время, когда горесть его начнет проходить, когда он примирится с своей потерею. Но она никак не могла вынести образ его отдельно от его любви к ней.

«Как могу я представлять его себе не думающим о любви ко мне, — думала она. — Он полюбил меня с первой минуты, как меня увидел. Я не знала его иначе, как великодушным, преданным и верным любовником».

Какова будет ее жизнь отныне? Она закрывала глаза на эту безотрадную будущность.

«Я ворочусь к моему отцу, — думала она. — Но на этот раз уже не будет лжи, двусмысленности, на этот раз ничто не заставит меня покинуть его».

Среди своего недоумения она цеплялась за ту мысль, что Люси и Тольбот помогут ей.

«Тольбот скажет мне, что следует сделать по справедливости и честности, — думала она. — Я исполню, что он скажет. Он будет посредником моей будущности».

Я не думаю, чтобы Аврора имела когда-нибудь весьма страстную преданность к красивому корнваллийцу, но это верно, что она всегда его уважала. Может быть, любовь ее к нему произошла от этого самого уважения, которое было сильнее от контраста между ним и низким спекулатором, которому была принесена в жертву ее юность. Она покорилась приговору, разлучившему ее с ее женихом, потому что верила справедливости этого приговора; и теперь была готова покориться решению этого человека, к чувству чести которого она имела неограниченное доверие.

Она думала обо всем этом, пока фермеры говорили об овцах, о репе, бобах, пшенице, клевере.

Даже в всепоглощающем недоумении своего домашнего горя мистрисс Меллиш чуть было свирепо не напустилась на этих фермеров, которые осуждали конюшни бедного Джона и насмехались над тезкою Авроры, гнедой кобылой, и объявляли, что ни одна лошадь из конюшни сквайра не может назваться хорошею.

Путешествие кончилось слишком скоро — так показалось Авроре, слишком скоро, потому что каждая миля расширяла бездну, вырытую ею самою между нею и любимым ею домом.

«Я последую совету Тольбота Бёльстрода, — повторяла она мысленно.

Она была женщиной не слишком мужественной. Она имела великодушную, впечатлительную натуру, которая, натурально, обращалась к другим за помощью и утешением. Скрытность не была частью ее организации, и единственная тайна ее жизни была для нее постоянным горем.

Была половина девятого, когда она очутилась между суматохою на лондонской станции. Она послала за извозчиком и велела везти себя в Гофмундскую улицу. Прошло только несколько дней с тех пор, как она видела Люси и Тольбота в Фельдене, но она знала, что Бёльстрод с женою были в Лондоне.

Это был вечер субботы и, следовательно, день свободный для Бёльстрода; но он проводил свободные часы за парламентскими бумагами, а бедная Люси, которая могла сиять бледной звездой в каком-нибудь многолюдном собрании, должна была отказаться от этого удовольствия.

Но Люси охотно отказывалась от своих удовольствий: ее бесстрастная натура не имела никаких особенных наклонностей. Она не имела тех эксцентрических предпочтений, которые были так пагубны для ее кузины. Она никогда не чувствовала себя счастливее, как в то время, когда сидела возле своего мужа и делала выписку из какой-нибудь книги для цитирования в памфлете, который он писал; а еще счастливее, когда она сидела в дамской галерее и напрягала зрение, чтобы увидеть своего мужа на его месте в Нижней Палате, но редко видела что-нибудь более шляпы мистера Бёльстрода.

В этот вечер она сидела возле Тольбота, вышивая что-то и слушала с терпеливым вниманием, как муж читал корректуры его последнего памфлета. Слог у него был благородный, величественный и напыщенный, совершенно уничтожавший кого-то (Люси не могла понять кого) и самым неопровержимым образом доказывал что-то, хотя мистрисс Бёльстрод не могла понять что. Для нее было довольно, что муж ее написал это удивительное сочинение и что его богатый баритон раздавался в ушах ее.

Если бы он вздумал прочесть ей по-гречески, ей все-таки было бы приятно слушать. У мистера Бёльстрода были любимые места из Гомера, которые он любил читать своей жене, и маленькая лицемерка уверяла, будто она восхищается ими.

Ни малейшее облако не затемнило спокойное небо замужней жизни Люси. Она любила и была любима. Любить с благоговением было частью ее натуры, и она не желала более приблизиться к своему кумиру. Сидеть у ног своего султана и набивать ему чубук, смотреть на него, когда он спит и отмахивать мух над его головою, любить его, восхищаться им и молиться за него — составляло все желания ее сердца.

Было около девяти часов, когда весьма замысловатую фразу мистера Бёльстрода прервал двойной стук в парадную дверь. Дома в Гофмундской улице невелики и Тольбот бросил свою корректуру с движением, показавшим раздражение. Люси подняла глаза с симпатией и извинением на своего повелителя. Она как будто чувствовала на себе ответственность за его спокойствие.

— Кто это может быть, дружок? — прошептала она, — в такое время!

— Какой-нибудь скучный гость, душа моя, — отвечал Тольбот. — Но кто бы это ни был, я никого не приму сегодня. Я полагаю, Люси, что я подал тебе хорошую идею об эффекте, какой я произведу на моего благородного друга депутата от…