Уильям Локк - Счастливец

Дни шли. Поль в последний раз говорил на митинге накануне выборов. Исключительным усилием воли он сумел вернуть себе часть прежнего огня и красноречия. Он вернулся домой, изнемогая, тотчас же лег в постель и спал до утра, как убитый, не просыпаясь.

Слуга, будивший его, принес ему газету.

— Кое-что интересное для вас, сэр!

Поль прочел заголовок, который указал ему слуга:

«Выборы в Хикней-хисе. Исповедь либерального кандидата. Необычайные сцены».

Он быстро перевел взгляд на столбцы и прочел с удивлением и болью их содержание. Случилось самое худшее — то, чего всю свою жизнь боялся Сайлес Фин.

К концу речи Фина на его последнем большом митинге человек, сидевший в рядах слушателей около платформы, вдруг прервал оратора вопросом:

— Что вы скажете о своей прошлой жизни? Что вы скажете о трех годах тюремного заключения?

Все взоры устремились с этого человека — обычного вида скверного человека — на оратора, который зашатался, как подстреленный, прислонился, чтобы не упасть, к столу, и обратил к залу посеревшее от ужаса лицо. Поднялся шум, и плохо пришлось бы задавшему этот вопрос, если бы Сайлес Фин не поднял руку и не потребовал тишины.

— Я предлагаю кандидату опровергнуть, — сказал нарушитель тишины, как только ему дали говорить, — что его настоящее имя Сайлес Кегуорти, и он был приговорен к трем годам тюремного заключения за покушение на убийство своей жены.

Тогда кандидат выпрямился и произнес:

— Это правда. Но с тех пор я тридцать лет незапятнанно прожил в страхе Божием и в службе человечеству. Я искупил мгновение безумного гнева неустанной молитвой и трудом на благо моих ближних. Все ли это, что вы можете сказать против меня?

— Это все, — ответил тот.

— Вам, избиратели Хикней-хиса, я отдаю себя на суд.

Он сел среди шумных оваций, и человек, прервавший его, был вынужден под натиском разгневанной толпы быстро и бесследно исчезнуть. Председатель поставил на голосование вопрос о доверии кандидату, которое было оказано единогласно, и заседание закончилось.

Таковы были факты, которые с ужасом прочел Поль. Он быстро оделся и прошел в кабинет, откуда тотчас же позвонил по телефону в дом отца. Он услышал голос Джен.

— Говорит Поль, — сказал он. — Я только что прочел о событиях вчерашнего вечера. Я потрясен до глубины души. Как здоровье отца?

— Он очень расстроен, — ответила Джен, — не спал всю ночь и не совсем здоров сейчас. О, это был жестокий удар!

— Ужасно. Ты не знаешь, кто это был?

— Нет. А ты?

— Я? Неужели кто-нибудь из вас думает, что я?..

— Нет, нет, — ответил печальный голос. — Я не думала этого. Я забыла, что у тебя еще не было времени разузнать.

— Как он считает, кто это мог быть?

— Кто-нибудь из бывших товарищей по тюрьме, затаивший злобу против него.

— Ты была на митинге?

— Да. О Поль, как прекрасно он держался лицом к лицу с собранием. Он говорил так просто и с таким печальным достоинством. И сразу овладел их симпатией. Но это сломило его. Боюсь, что он никогда уже не оправится от удара. После стольких лет — это ужасно…

Он дал отбой. Тотчас же доложили о приходе Вильсона. Он, сияя, вошел в кабинет с возгласом:

— Вы были правы насчет божественного здравого смысла. Господь предал нашего врага в наши руки!

Это был головастый маленький человечек, лет сорока, с жесткими черными волосами и торчащими усами, явно не из тех людей, которые способны быстро оценить все тонкости положения. Поль почувствовал к нему внезапную ненависть.

— Я отдал бы что угодно за то, чтобы этого не случилось, — сказал он.

Вильсон широко раскрыл глаза.

— Почему? Это ведь ваше спасение! Бывший каторжник — этого достаточно, чтобы похоронить любого кандидата. Но у меня есть идея, чтобы наверняка использовать…

Поль перебил его с досадой:

— Я едва ли смогу воспользоваться ею. Какой идиотизм выставлять такое обвинение против человека, который незапятнанно прожил тридцать лет! Я исполнен симпатии к нему, и доведу это до сведения всех избирателей.

— Если вы принимаете это так, — сказал Вильсон, — то ничего не поделаешь.

— Здесь нечего больше делать, как узнать, кто подбил этого человека на его заявление.

— Он сделал это по собственному почину, — ответил Вильсон с горячностью. — Никто из наших не согласился бы на такую грязную выходку.

— А теперь, когда она имела место, вы хотите, чтобы я извлек из нее пользу.

— Но это ведь совсем другое дело.

— Я не вижу разницы, — отрезал Поль.

Видя, что с его кандидатом сейчас еще труднее ладить, чем обычно, Вильсон ретировался, а Поль сел завтракать. Но не мог есть. Он был охвачен стыдом и до глубины души взволнован жалостью. Как далеко ни отстоял он от идеалов и образа жизни Сайлеса Фина, он все же чувствовал большую общность с ним. Оба они сами проложили себе дорогу из низов, обоими руководил внутренний светоч, оба стремились оторваться от своего прошлого и, каждый по-своему, жили романтической жизнью. Все, что оставалось у Поля укоризненного и недоброго по отношению к отцу, теперь растаяло. Он чувствовал себя близким ему. Упоминание о тюрьме было для него таким же ударом, как и для отца. Он видел его согбенным под этим бременем и сжимал руки в гневе и негодовании.

И венцом всего этого было невыносимое убеждение, что если он победит теперь на выборах, то обязан будет победой публичному бесчестью своего отца. Поль в отчаянии ходил по кабинету и наконец остановился перед камином, на котором стоял портрет принцессы в серебряной раме. Вдруг он вспомнил, что не сообщил ей об этом случае из его семейной хроники. Она тоже прочтет сегодня газету. Как наяву, Поль видел, как презрительно сжались ее гордые губы. Сын каторжника! Он вынул фотографию из рамки, бросил ее в огонь и следил за тем, как она горела. Когда бумага стала коробиться от жара, ее губы, казалось, сложились укоризненно. Он отвернулся. Довольно этого безумия! У него были более важные дела, чем носиться с сердечными горестями по поводу женщины с другой планеты. Ему надо было заново строить свою жизнь в этом угрожающем и издевающемся над ним мраке. Но зато теперь его фундаментом была правда, и он воздвигнет свое здание вопреки всему свету.

Среди этих мыслей Полю пришло в голову, что он скрыл и от Уинвудов, как и от принцессы, тюремный эпизод из жизни своего отца. Его щеки вспыхнули; это было новое испытание верности его дорогих друзей. Он сошел вниз и застал полковника и мисс Уинвуд в столовой. Он подошел к ним, протягивая руки привычным движением, унаследованным им, должно быть от сицилийских предков.

— Вы видите, что случилось. Я знал это все время, и не сказал вам. Вы должны простить меня.

— Я не осуждаю вас, мой мальчик, — сказал полковник Уинвуд. — Это была тайна вашего отца. Вы не имели права открыть ее нам.