Мегги Леффлер - Диагноз: Любовь

— Я лишь поддерживаю разговор, Мэттью, — ответила его мать. — Статистика — вещь весьма интересная.

— Ваш сын тоже увлекается статистикой, — сказала я, вспоминая самое начало, — когда Мэттью начал рассуждать о нулевой гипотезе, об упущенных шансах и о статистически обусловленных отношениях.

Мэттью улыбнулся мне.

Миссис Холемби посмотрела в пространство между нами, но спросила только одно:

— Еще чаю?

— Разговор с моей матерью — это что-то вроде стояния в очереди за потерянным багажом. Все уже разошлись, а ты стоишь и ждешь, хотя понимаешь бесполезность своей затеи. Я вижу уйму вещей, которые циркулируют вокруг меня, но моими они никогда не станут, — говорил Мэттью позже, когда мы вышли из отеля и направились через Гайд-парк. — Я прошу прощения. Мне не стоило обсуждать тебя с ней, — сказал он, обнимая меня за плечи.

— О, по сравнению с моей бабушкой она милашка, — ответила я.

— Правда? — с надеждой в голосе спросил Мэттью.

— Вообще-то нет, — призналась я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Мне жутко не понравилось, что миссис Холемби начала сравнивать меня с твоей бывшей девушкой.

— С кем, с Грейс? — спросил Мэттью. — О, на самом деле мама никогда не думала о причинах нашего разрыва.

— И мне не понравилось, как она начала копаться в наших с мамой отношениях.

— Она не понимает того, что женщина, занимаясь медициной, может быть еще и хорошей матерью, — объяснил Мэттью.

— У моей мамы был роман, — выпалила я ни с того ни с сего. Впервые я признала этот факт вслух, да еще при другом человеке. Бабушка могла верить, что это было всего лишь «увлечение», что Сильвия не была способна на измену. Но я не могла не признать, что в данном случае Ева ошибалась, несмотря на ее святую уверенность в том, какой чистой и преданной была ее дочь. В отличие от моей бабушки Мэттью не стал возражать.

— Когда? — спросил он.

— Двадцать один год назад. В медицинской школе. Я прочитала старое письмо ее парня. — Я опустила голову и украдкой вытерла глаза, чтобы Мэттью не заметил, что я плачу. Мы продолжали шагать по тротуару.

— И почему все это для тебя так важно сейчас? — спросил он, напомнив мне, как я сама спрашивала Алисию о том, какое значение для нее имеет ориентация ее матери.

Как объяснить, почему я не могла принять правду о своей матери? И почему я так болезненно переживала то, что ее сейчас нет рядом?

— Она моя мать. И она… должна быть безукоризненной. — Я знала, как наивно это звучит, поэтому добавила: — То есть… все могут изменять…

— Кроме твоей матери? — мягко спросил Мэттью.

— Она должна была… поступать правильно. — Мой голос сорвался на всхлип. Я остановилась и закрыла лицо руками.

— Возможно, у нее были причины. Возможно, ей было одиноко, — сказал Мэттью.

— Это ее не извиняет, — возразила я, вспомнив, как тоскливо стало в нашем доме, когда мама уехала, и как я перечитывала «Пуанты» раз за разом, пытаясь спрятаться от одиночества. Я делала это не только потому, что именно мама подарила мне эту книгу, а потому, что речь в ней шла о сиротах, которые нашли членов своей семьи, в то время как я сама оказалась брошенной. — Мне одиноко! — призналась я Мэттью. — И это просто часть жизни.

С тех пор как Макс появился на свет, я не могла ничего поделать с мыслью о том, как же больно людям расставаться друг с другом, и о том, что человек не должен быть одинок.

— Тебе не может быть так же плохо. По крайней мере ты знаешь здешний язык, — сказал Мэттью.

Я действительно могла сейчас дать себе волю и проплакать целую вечность, если бы его голос не звучал с напыщенной серьезностью, которая превратила мои всхлипывания в смех. Кроме того, когда Мэттью отвел мои руки от мокрого лица, я не могла позволить ему увидеть все то отчаяние, которое, если верить Бену, делает человеческое лицо жутким и неузнаваемым.

— Это называется шейным платком, — объяснил Мэттью, глядя, как я уставилась на шелковую ткань, которую он вложил мне в ладонь. Я чувствовала себя так, словно он предложил мне высморкаться в один из своих галстуков. — Давай. Не стесняйся. Как тебе твой новый госпиталь? — продолжил он, когда я все же набралась храбрости высморкаться в белую тряпочку.

— Все то же самое, понимаешь? — ответила я, промокая нос снова и снова, чтобы убедиться, что там не осталось ничего лишнего. — То есть все по-другому, поскольку я должна сама брать кровь на анализ и делать этот анализ, а еще делать инъекции, ЭКГ… но все то же самое. И я остаюсь все той же…

Мэттью засмеялся.

— А кем ты хотела стать?

— Я думала… что если уеду, то стану куда лучшим врачом. Но мне все равно не хватает умения. Каждый день. Я стараюсь больше слушать, — сказала я, вспомнив, как мистер Тимонс просил вытащить трубку, а Эд упрекнул меня, что я не слышала пациента. — Но я не могу сказать, что я хороший врач. И что мне с этим делать? — Я протянула ему скомканную тряпочку.

— Оставь себе, — сказал Мэттью. — Пожалуйста.

Мы дошли до угла улицы и стали оглядываться по сторонам, чтобы выяснить направление движения, когда я заметила надпись на дороге «Посмотри налево!». Я так и сделала, думая про себя, что была бы очень благодарна, если бы такие подсказки чаще попадались в нашей жизни.

— А что такое хороший доктор? — спросил Мэттью, когда мы добрались до противоположного тротуара, над которым нависли ветви огромного дуба. Пушистые ветки то опускались вниз, то снова поднимались вверх, и казалось, что дерево машет ими, как человек, рассказывающий эмоциональную историю.

— Хороший доктор должен любить всех, даже если кто-то ему и не нравится, — сказала я. — Он должен исцелять, а не просто обследовать и приспосабливаться к условиям.

— То есть… получается Иисус? — Мэттью внимательно посмотрел на меня.

— Ага, — ответила я и с грустью усмехнулась: — Он был хорошим доктором.

Мэттью улыбнулся, не разжимая губ. Судя по выражению его лица, он искренне забавлялся ситуацией, и я немного занервничала, чувствуя его настроение, которое, честно говоря, было очень заразительным.

— А кроме него, ты можешь назвать хоть одного хорошего доктора?

Я подумала об Ослере, который, если верить мистеру Денверсу, считал, что у молодых медиков не может быть другой влюбленности, кроме влюбленности в учебу. Ослер, наверное, был не совсем прав, решила я, покачав головой.

— Как бы то ни было, я все равно очень рад, что ты остаешься собой, — сказал Мэттью.

Когда мы дошли до входа в метро, Мэттью остановился, не обращая внимания на толпящихся вокруг людей.

— Слушай, у меня есть два билета на «Бадди», историю жизни Бадди Холли.

— О! — воскликнула я.

— Я понимаю, что влезаю не в свое дело, — сказал Мэттью, засунув руки в карманы, когда мы спускались по лестнице, — и порчу твои планы на день, но все же приглашаю тебя на спектакль.