Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга первая

— Но позвольте! — снова воскликнул Лапьерьер. — Ведь эту вашу хартию подписали всего семнадцать человек!

— Вы совершенно правы, господин губернатор, нас семнадцать, тех, кто составил и подписал эту хартию.

Лапьерьер принялся перечитывать имена:

— Фово, Жан Суае, Луи Фурнье, Ривьер Лебайе, Жан Ларше, Латен, Девен, Эстьен, Леон, Филипп Лазье, Франше, Рифа, Жасбюрьянд, Сент-Этьен, Ламарш, Пьер Фурдрен и Арнуль! С вами получается восемнадцать! Смотрите-ка, у Филиппа Лазье, который, если верить вашим словам, уже одной ногой стоит в могиле, хватило сил взять в руки перо и тоже поставить свою подпись! Видать, не так уж плохи дела у этих несчастных жертв, растерзанных злодеями Лефором и Байарделем!

— Господин губернатор, позволительно ли мне будет заметить вам, что не слишком-то милосердно с вашей стороны глумиться над состоянием человека, который ради блага своих соотечественников собрал последние силы, дабы подписать хартию, плодами которой самому ему, скорее всего, уже не суждено будет воспользоваться!

— В сущности, — снова заметил Лапьерьер, — я хотел только обратить ваше внимание на тот факт, что под этой хартией стоит лишь семнадцать подписей, а всего колонистов на острове у нас наберется несколько тысяч!

— Не хотите ли вы этим сказать, господин губернатор, что вы отказываетесь подписать эту хартию?

— Я не могу подписывать никаких бумаг, не представив их прежде на рассмотрение Суверенного совета…

— Полно, господин губернатор, вы прекрасно знаете, что Суверенный совет поступит так, как вы ему скажете!

— В любом случае я никак не смогу принять это решение сегодня… Как я вам уже говорил, мне придется некоторое время отсутствовать…

— Позволю себе заметить вам, сударь, что вы выбрали для своей поездки в высшей степени неудачный момент! Надеюсь, вы не находитесь в неведенье насчет того, что господин де Туаси принял решение еще поднять и без того тяжелые поборы, которые давят на плечи колонистов…

И, словно вдруг внезапно разгневавшись, с пафосом воскликнул:

— Сударь! Мы не намерены более терпеть, чтобы сообщество людей, которые трудятся, оказалось разорено ради наживы одного человека, к примеру господина Трезеля, пользующегося постыдными протекциями! Ведь всем известно, что он уже на грани банкротства, он обкрадывает компанию и вконец разорит ее, если колонисты острова не возьмут на себя все тяготы, чтобы спасти ее! Мы уже достаточно натерпелись, сударь! Если вы не подпишете, вы один будете нести ответственность за события весьма опасного свойства, что разразятся тогда у нас на острове! И да падет на вашу голову кровь, которая прольется здесь по вашей вине!

— Одну минуту, — сдавленным голосом вмешался Лапьерьер, — прошу вас, одну минуту… Я вполне разделяю вашу позицию. Никто лучше меня не понимает, в сколь прискорбном положении оказались колонисты Мартиники… Но и вы, со своей стороны, тоже должны понимать, сударь, что эта хартия предполагает такой крутой переворот во всем положении дел на острове, что я никак не могу подписать ее, не поразмыслив хорошенько прежде… Надеюсь, вы сможете объяснить это своим друзьям, и те согласятся дать мне отсрочку, небольшую отсрочку…

— Отсрочку? — переспросил Бофор, скрывая радость. — И какую же?..

— Несколько дней… Повторяю вам, я исполнен намерений сделать все возможное для блага колонистов… Но пусть же и они тоже пойдут мне навстречу! Что, в сущности, изменят для них эти несколько дней?..

Бофор вопросительно поглядел на своих соратников. Но вовсе не для того, чтобы узнать их мнение. Ведь он один решал здесь все! Скорее, чтобы показать им, сколь полной победы удалось ему добиться.

— Господин губернатор, — обратился он к нему, — мы можем дать вам самое большее четыре дня.

— Четыре дня! Но я же должен срочно отправиться в Форт-Руаяль!

— Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия — дело куда более важное, чем эта ваша поездка в Форт-Руаяль? Нет, сударь, четыре дня, и ни часа больше! Это самая большая отсрочка, которую может предоставить вам и без того иссякшее терпение колонистов.

Лапьерьер тяжело вздохнул.

— Ладно, согласен, — проговорил он. — Пусть будет четыре дня! Стало быть, я никуда не еду. Но я рассчитываю на вас, что в течение этого времени на острове не разразится никаких бесчинств. В ином случае я буду вынужден отказаться от той благосклонной позиции, которую имею в отношении вашей хартии, и пустить в ход войска…

— Господин губернатор, просим вас принять наши самые нижайшие поклоны…

Оставшись один, Лапьерьер почувствовал себя совершенно подавленным. Так, значит, мятежники раскрыли себя. Теперь он знает их имена, они стоят под хартией, которая, казалось, обжигала ему пальцы…

Выходит, Байардель был прав, защищая Лефора, и Дювивье тоже!

К чести Лапьерьера надо сказать, что в глубине души он вполне искренне раскаялся в своей несправедливости. Он тут же забыл про неблагозвучное имя и разбойничье выражение лица Ива, чтобы вполне чистосердечно признаться себе, что ошибался в своих подозрениях, однако это откровение никак его не спасало.

Что делать? Как отразить этот удар мятежников? К кому обратиться за помощью? Послать войска? Но тогда это превратилось бы в настоящее восстание! Обратиться к господину де Туаси? Но ведь у него и без того хватает своих трудностей, которые заставили его податься в другие края и которые, вне всякого сомнения, тревожат его лично куда больше, чем судьба Мартиники!

На мгновение его будущее предстало перед ним в весьма мрачном свете. Но тут же он вспомнил, что говорил ему Дювивье насчет Мари, и подумал, не обратиться ли к ней за советом, в любом случае впоследствии это могло бы послужить ему оправданием.

Мари отдыхала, лежа в гамаке. Она была полураздета. Ей нравилось носить этот перенятый у индейцев-караибов необременительный покров, который позволял всему телу наслаждаться воздухом и прохладой. Теперь она могла позволить себе жить в свое удовольствие, ведь с тех пор, как Мартинику потрясли тревожные события, она уже вообще не принимала больше никаких гостей. Это одиночество нисколько ее не тяготило, во всяком случае, так казалось ей самой. Ничуть не сомневалась она и в том, что тревога, постоянно сжимавшая ей сердце, то непонятное беспокойство, которое охватывало все ее существо, объяснялись лишь отсутствием любимого.

Безмолвие замка нарушала только болтовня Жюли, неизменно веселой, неизменно радостной, особенно тогда, когда госпожа посылала ее в форт. Ведь там она как бы вновь обретала свободу. Встречалась со своими ухажерами, прогуливалась взад-вперед по поселку… Негры у себя в мастерских вполголоса напевали свои печальные песни в таком варварском ритме и с такой тоской по родине, что сердце разрывалось от боли.