Миранда Гловер - Шедевр

— И что на этой фотографии?

Глаза Гая заблестели.

— Ты и твой друг в лондонском аэропорту, сидите в машине. Он держит тебя за руки, целует твои пальцы.

Я почувствовала, что снова краснею. Гай сделал вид, что не заметил моего смущения, и ловко сменил тему разговора. Но новость встревожила меня. Внимание прессы к нашим с Эйданом отношениям — только этого мне не хватало. Мы всегда вели себя очень осторожно и никак не ожидали вчера, что нас застигнут в Ватерлоо, перед тем как я сяду в самолет. Я упустила из виду одну вещь: папарацци всегда начеку.

— Эстер, не переживай, — сказал Гай, стараясь меня успокоить. — Пойдем после обеда смотреть фотографии Викторины?

Мне нравилось общество Гая. В нем было что-то отеческое: он брал на себя ответственность за ситуацию и казался таким понимающим. Я решила, что мы будем проводить вместе больше времени и станем друзьями.

Гай привел меня в свой небольшой кабинет в Лувре, в котором было полно книг в кожаной обложке со статьями по искусству. На столе лежали кипы бумаг, стоял ноутбук, пепельница, набор ручек и фотография семьи. Гай кивнул мне, указывая на единственный в кабинете стул, стоявший у стола. Я терпеливо ждала, пока он звонил, что-то произнося по-французски, слишком тихо и быстро, чтобы я могла понять. Затем Гай опустил шторы, и комната погрузилась в полумрак. В дверь постучали. Вошла кареглазая девушка с прямой линией стриженых волос, протянула Гаю папку и вышла. Он положил папку на стол, махнул рукой, чтобы я убрала пепельницу, сдвинул все бумаги на один край, открыл ящик стола и натянул на свои крупные руки белые перчатки. Я наблюдала, как он снимает с папки два пластиковых чехла и кладет ее перед собой.

Это был дагерротип с расплывшимся по краям изображением, размером шесть на четыре. Викторина сидела на второй ступеньке приставной лестницы. Это оказалась именно она; сходство с портретом Мане поражало, даже несмотря на полутень. Но ее лицо было злее, рот чуть искривился, глаза с темными сердитыми зрачками казались глубже. На Викторине был корсет со шнуровкой, развязанный на животе. Полная грудь, находившаяся в центре фотографии, вздымалась; бледные соски без признаков возбуждения казались мягкими. Ноги широко расставлены.

Гай выложил две другие фотографии. Они были того же типа. Я вдруг поняла, что именно Мане уловил в этом образе и смог передать на холсте. На всех изображениях Викторина Меран сохраняла выражение достоинства, даже триумфа. Она испытывала здоровую неприязнь к тем, кто на нее смотрел, сознавая тривиальность плоти как таковой. Она понимала всю оскорбительность происходящего. Это была проститутка, которая, удовлетворяя потребности чужого тела, оставляла за собой право на презрение. Помните, в «Олимпии» Мане нарисовал Викторину с черной бархаткой на шее? Теперь эта метафора мне ясна. Тело обеспечивало ее всем необходимым, будь то очередная бутылка абсента, лекарства или уголь для очага, чтобы согреться.

Я боялась, что фотографии разрушат уже созданный мною образ Викторины, ставшей моей любимой героиней. Но они лишь усилили впечатление от ее стоицизма и величественности женщины из низшего сословия. В картине Мане я нашла нечто большее, чем отражение повседневной жизни Викторины — гордый дух, который выживет любой ценой, минуя все препятствия. На фотографиях она осталась бесценным предметом обладания, а в моих глазах — истинным шедевром. Я подошла к окну. Люди внизу то появлялись из-за Пирамиды, то исчезали за ней. Уже стемнело. Мне пора было ехать в Лондон. Я была готова вернуться домой, но меня тревожила мысль о том, что я там найду.

Бояться, как оказалось, было нечего. Никаких признаков Кенни или историй о нас в «Кларионе», равно как и в других изданиях, но за время моего отсутствия внимание прессы переключилось с серии «Обладание» на фотографию, запечатлевшую нас с Эйданом в аэропорту. Когда я пришла в наш офис, Эйдан показал вырезки из газет. Я заметила, что он криво улыбнулся.

— Этот проект снова вызвал интерес к твоей персоне, Эстер, которая для газетчиков гораздо важнее искусства. Неудивительно, что они копаются в твоей личной жизни. Это было всего лишь вопросом времени. Что ты намерена предпринять?

В голосе Эйдана слышался сарказм. Он обвинял меня в этом скачке популярности, и я знала, что он прав. Но мне было безразлично, что о нас говорят, до тех пор, пока они интересуются моим настоящим.

— Что пресса пишет о проекте? — спросила я, игнорируя упрек. — Разве мы не можем сосредоточиться на этом?

— Все жаждут сенсации, — небрежно ответил Эйдан. — Американские репортеры тоже собираются написать о тебе. Кэти только что говорила по телефону с журналистом из «Вашингтон пресс».

— Потрясающе, — сказала я, стараясь скрыть восторг. Всеобщее предвкушение росло. Выражение лица Эйдана изменилось, и теперь он смотрел сквозь меня.

— По крайней мере, на страницах культурологических журналов имя Эстер Гласс можно встретить так же часто, как и тематические статьи об искусстве. Ты можешь быть довольна: у тебя двойной успех — как личности и как художника.

Я проигнорировала тон, которым это было сказано, и стала просматривать вырезки. Мой взгляд упал на небольшой очерк Марты Блум. Прежде она была одной из соратниц Эвы. Я быстро прочитала ее предсказуемое мнение.

…Эстер Гласс преуспела как художница. Она была воспитана на идеях феминизма. Ее мать, Эва Гласс — одна из главных представительниц движения; среди ее статей — бестселлер шестидесятых «Женщины восстают». Но кого она в действительности вырастила? Разве ее дочь-художница выставляет себя на продажу, руководствуясь идеалами матери?

Гласс активно использует для привлечения внимания различные трюки, — как она говорит, не теряя ироничного отношения к себе, — но есть ли у нее на это право? Недавно она заявила: «Борьба феминисток — удел поколения моей матери. Мы теперь мыслим шире, смотрим на мир с другой стороны, где война полов представляется лишь одним из факторов».

Но, может быть, еще слишком рано отказываться от того, чему посвятила жизнь ее мать? Ведь тема по-прежнему актуальна. Мужчины и женщины получают разную зарплату, в прессе так же часто можно найти проявления неравноправия. Как, например, заголовок «Клариона», возвещающий о вчерашнем приезде Гласс из Парижа: «Гейша от искусства возвращается».

Возникает определенная тенденция, щедро представленная телемелодрамами, которая заключается в том, что единственное стремление женщины — иметь рядом с собой мужчину. В таком случае дочери революции Эвы должны аплодировать Эстер, сумевшей заполучить такого привлекательного агента. Наверное, главное, что они оценят — его явную склонность подчинять себе Гласс-младшую. Но если она имеет настолько мощное влияние на современное поколение, чему оно может научиться из ее откровений? Тому, что в идеальном мире агент, распоряжающийся деньгами, должен также являться половым партнером? В этом контексте Эстер получила свой главный приз.