Любовь Шапиро - Дневник романтической дурочки

Я мужественно шла по мокрой дороге, мурлыча песенку Винни Пуха из известного мультфильма, и не замечала пустоты аллей, подмоченного, поникшего пейзажа и настороженной тишины, притаившейся в актерском поселке. Дошлепав по лужам, я широко открыла калитку и остановилась, как будто меня резко дернули и предупредили…

Я не распознала знака, только сердце впервые в жизни сильно застучало. Отважное молодое любопытство било копытом и толкало меня вперед. Наше счастье или неудача в том, что заранее мы не можем знать, какой день изменит судьбу, сложит жизнь так или иначе, а потом уже поздно хвататься за голову и кричать: «Как же это я не заметила?» Все говорит, кричит о том, что надо обратить внимание на то или иное событие, поступок, явление, но нет, мы идем вперед, не разбирая дороги, с открытым забралом. Особенно в молодости. Хваленая женская интуиция еще не проснулась во и только удивление и любопытство двигали мной в тот момент.

На террасе сидела Маша и тщательно перетирала столовые приборы, аккуратно укладывая их в специальные коробочки.

— А где все? — не поздоровавшись, требовательно спросила я.

— В милиции, — односложно и обыденно процедила Маша.

— Зачем?

— Так ведь плохи дела.

— В каком смысле?

— Да во всех.

— Маша, вы можете поподробней рассказать?

— А что тут говорить. Милку мою убили. Ты, наверное, слышала, и вот теперь разбираются, кто это сделал.

— С кем разбираются? При чем здесь все они? — описала я круг руками, указывая на отсутствующих хозяев.

— И очень даже они при чем.

Я чувствовала, что большая беда пришла в этот дом, не понимала, почему Маша не хочет мне рассказать и робко спросила:

— Я подожду?

— Жди. Только когда они явятся, не известно. А мне надо собирать вещи для отъезда. Теперь Милка уже не соберет.

На лице Маши не дрогнул ни один мускул. Мне было неловко спрашивать, почему, если ее дочку убили, она сидит в этом доме, почему Шабельские в милиции, а она, мать убитой, здесь? Я сидела как мышка, боясь даже дышать, и только редкое позвякивание посуды, укладываемой Машей, нарушало тишину.

— Есть хочешь? А то непонятно, сколько тебе еще ждать придется.

— Не знаю, может, попить чего дадите?

— Дам, ты иди к столу, а то сидишь, как бедная родственница, и трясешься.

— Я не трясусь, я просто промокла, вот и дрожу.

Маша молча расставила чашки и переложила сладкое из пакетов в вазочки.

— На вот, хорошие булочки. Ты, наверное, сладкое и мучное любишь, вон какая пухленькая.

— Люблю, но сейчас что-то не хочется.

— Моя Милка тоже в твоем возрасте была толстушкой, а потом… Ну после… Похудела сильно.

От чего Милка сбросила лишние килограммы, я так и не поняла, да это было уже и не важно. «Скорей бы все пришли», — тревожно билась мысль. В звенящей тишине мы просидели с Машей, наверное, часа два. Я уже совершенно отчаялась, как вдруг услышала возбужденные голоса, вскочила и заметалась, не зная — то ли встречать их на крыльце, то ли, наоборот, стушеваться.

— Да не прыгай ты, сядь, — велела Маша.

Я послушно села на краешек кресла. Дверь распахнулась, и вся компания ввалилась в дом, сразу наполнив комнату напряженным гомоном.

— Я так и знала, что когда-нибудь он подведет нас всех под монастырь, — рыдала Анна Николаевна. — Я не вынесу этого.

— Аня, перестань, что ты несешь? Ты все пытаешься свести счеты, а нам надо его выручать, — кипятился Владимир Анатольевич с несвойственным ему темпераментом.

— Остановитесь. Здесь посторонние, не надо усугублять ситуацию, — пристально глядя на меня, тихо призвал Митя к порядку родителей.

За все время перепалки Руфа не произнесла ни слова, только курила, шумно вдыхая и выдыхая дым сигареты.

— Есть будете? — спросила Маша. — Я, правда, ничего не готовила, но могу по-быстрому что-нибудь собрать.

Члены семьи вопросительно посмотрели на нее, затем на Руфу. Руфа, наконец, отошла от двери, молча загасила сигарету и села в свое кресло.

— Лера, ты давно ждешь?

— Давно, но я могу уйти. Я все понимаю, я просто очень волновалась.

— Не думаю, что ты что-нибудь понимаешь. Я и сама почти ничего не понимаю. Ладно, я пойду к себе, подумаю.

Она встала и пошла наверх.

— Пойдем со мной, Лерочка.

Я рысью кинулась наверх, опасаясь, что меня остановят и пошлют домой. Руфа, в отличие от Маши, не стала тянуть резину и с места в карьер сообщила мне, что Даня арестован по подозрению в убийстве Милы. Стало еще непонятней и страшней. Где-то в других домах, семьях, безусловно, могли происходить убийства, кражи, аресты, но только не у Шабельских. Именно это я и сообщила Руфе. Она не обратила внимания на мои слова и не столько мне, сколько для себя продолжала говорить:

— Допустим, действительно кто-то из деревни видел человека, одетого в точно такие же рубашку и брюки, как у Данилы. Ну и что? По-моему, он даже не был знаком с Милой. Может, кто-то выкрал его вещи и надел их, чтобы убить Милу. Зачем? Хотел отомстить? За что? Не понимаю. Лера, — продолжала Руфа, — Милу толкнул в яму какой-то мужчина, похожий по описанию на Даню, даже отпечатки следов от его ботинок нашли. Алиби у Дани нет. Никто из нас его не видел. Но он часто гуляет то на станции, то в лесу. Я чувствую, что что-то не так, но ухватить это не могу. Если я его не вытащу, никто больше не поможет.

— А родители? А Митя?

— Они слабые. Аня ненавидит Даню, Митя думает только о себе, Володя и себе-то не может помочь никогда, а уж другому…

Руфа махнула рукой и встала.

— Ладно, девочка, и ты помочь не можешь, иди лучше. Нам надо собираться в Москву.

Резко закончив разговор, Руфа отвернулась.

Я поняла, что надо убираться, и хотя мне очень хотелось сказать все имеющиеся у меня слова утешения, делать я этого не стала. Тихо спустилась на веранду, где никого не было, тихо вышла на крыльцо и закрыла дверь, которая отделила мою жизнь от жизни моих знакомых. Наверное, навсегда. Печально. Но понять их можно. Зачем им сейчас лишние вопросы и вздохи. Помочь я действительно ничем не могу. Может быть, когда все прояснится, а я не сомневалась, что никто из этой достойной семьи не причастен к чему-то позорному, я смогу снова общаться с Шабельскими. Несмотря на попытки обнадежить себя, легче на душе не становилось. Отбиваясь от плохих мыслей, я пыталась настроить себя на новую жизнь, но и это не радовало пока. Перестав думать вообще, я брела по раскисшим дорожкам поселка и прощалась с каждым листочком, пытаясь не заплакать от отчаяния и тоски. На этих грустных словах заканчивается моя старенькая наивная летопись.

Ни до, ни после этого лета я никогда письменно не изливала своих мыслей. Мне неизвестно, почему вообще пишутся дневники, наверное, рука потянулась к перу, перо к бумаге, и понеслось. Так случилось и со мной. Видимо, от переполнения чувств человека охватывает словесный порыв.