Татьяна Успенская - Шаман

Сейчас он прямо на лестничной клетке снял сандалии с носками и ступил в холодную лужу.

— Ты где столько ходил? — спросила мать. Юбку она заткнула за пояс, волосы повязала платком. — Тебя тут больные спрашивают, с работы спрашивают, а я почём знаю?

Холодная вода и материн вид успокоили Кешу.

— Я был в Москве и сегодня опять улечу. Ты, мать, кончай разводить слякоть, давай варить чёрное. Ну? — Он пошёл в кухню и уже из кухни крикнул: — Быстрей давай. Там моя Нинка концы отдаёт.

И вдруг мать вошла в кухню с тряпкой в руках.

— Тебе, ироду, всего мало. Таку девку загубил. Чужих лечишь, скольких вылечил! А таку девку загуби-ил! Как она тут ходила за тобой! Наварит, наубирается, напечёт. И сама справная. А уж глаз с тебя не спускала. — Кеша вытаращился на мать. Его бессловесная мать ругалась, кричала и плакала! — Как кобель, мотаешься по бабам, думаешь, я не вижу? Я всё вижу! Или со своим Жоркой жрёшь водку, приходишь, глаз не можешь прорезать. И что с тобой сделалось? Был человек, в деда был — безотказный. Своё дело, как положено, справлял. Никому зла не делал. В судии не записывался. Никого не проклинал. Сам лекарство по домам таскал в стужу и в дождь за десятки километров. Каждого больного до ума доводил. Не позорил деда! Где дедовы заветы? Носишься за мишурой. Твой дед детей растил путём, мать не забижал. Людям облегчение делал без просьбов и умолений. Ты чего взбесился, скажи? Начнёшь лечить, бросишь. Только водку жрать… Данную тебе силу пустил по ветру. Непуть бестолковый. — Лицо матери перекосилось презрением. И Кеша забыл осадить её, слушал немо, открыв от удивления рот. — Больной, он больной и есть. Тебе Оля письмо писала, ты ответил? Я думала, ты послал ей лекарство. Значит, не послал. С каких это пор ты любишь, чтоб тебя все умоляли, на коленках елозили перед тобой? Ты — ирод беспутный, ты… как посмел предать деда? — голосила одно и то же мать. — Почто разрешил дьяволу в себя вселиться? Нету сейчас от тебя пользы. Себя потерял. Людей потерял. Я сдохну, кому ты будешь нужон? Перст разъединый! Кто за тобой ходи-ить будет? Где ты, мой прежний Кешенька? Куда сгинул? Испоганился! — Мать бранилась и тряпку, с которой стекала вода, прижимала к груди. — Она к тебе, как к культурному, приехала лечиться, как к порядочному, а ты куражился над нею, думаешь, я не видела? А ты надсмеялся над нею! О-олю сиротой оставишь!

— А ну замолчи! — пришёл в себя Кеша. — Хватит гармошку растягивать. Тебе сказали, иди делать лекарство. У меня нету часов тут с тобой разводить дебаты. — Он ссыпал в кастрюлю траву, лил воду, руки у него дрожали. Больше не обращал внимания на мать, которая продолжала всхлипывать, спешил.

Запахи травы, дёгтя, спирта перемешались, успокоили.

Мать больше не плакала. Сделав, что от неё требовалось для лекарства, она принялась замешивать тесто. Потом нарубила капусты. Варилось лекарство, пеклись пирожки. За несколько часов они не сказали друг другу ни слова. Перелили лекарство в бутыли, мать завернула два десятка пирожков, и Кеша пошёл к двери. Но тут же вернулся. В кабинете достал из-под тахты чемодан, покидал в него свитер, ботинки, рубахи. Теперь обе руки заняты и не болтаются без дела.

Пахло чистым деревом полов и травами. Мать стояла, привалившись к вешалке, из-под платка скучно смотрела на него. Он ничего не сказал ей, и она ничего не сказала ему, только перекрестила. Он вышел, хлопнув дверью. Прислушался. Дом провожал его тишиной.

На этот раз Кеша никак не мог сесть в самолёт. Знакомого диспетчера не было, к лётчикам не сумел пробиться. Тогда решил пойти к военной кассе. Там народу было меньше всего. Сумка оттягивала руку и мешала, но Кеша боялся выпустить её. Ещё издали заметив высокого статного военного, Кеша решил, что подойдёт именно к нему. А подошёл, чуть не потерял дар речи: перед ним стоял его полковник. Та же светлая седина надо лбом, те же властно-радостные глаза, те же узкие губы. И снова, как все последние дни, рядом с лицом полковника Кеша увидел Нинино лицо, услышал её голос: «Пойдём, Кеша, домой!» Почему, не задумался даже, но из всех его знакомых этот полковник сейчас показался ему самым желанным. Спокойно выдержал Кеша его сразу похолодевший взгляд и, не узнавая своего голоса, жалко сказал:

— Нинка умирает, помоги уехать, я везу ей лекарство.

Полковник засуетился: он о чём-то пошептался со стоящим перед ним военным и полез к кассе. Через минуту протягивал Кеше билет.

— А ты куда летишь? — спросил Кеша, желая только одного: чтобы они с полковником полетели вместе. Остаться одному на целых восемь часов показалось невыносимым, необходимо было иметь рядом кого-то, кто знает Нинку, с кем можно поговорить о ней.

— Я не знал, захочешь ли ты рядом… взял себе на другом конце. Удираю на два дня к своей девочке, позвала погулять.

— Поменяй, прошу тебя, — неожиданно сказал Кеша, снова не узнавая своего голоса.

И вот они в воздухе. Ни звёзд, ни луны, ни спутников, за стёклами — темень. Кеша поёжился, покосился на полковника, и снова из-за его крутого плеча выглянула Нинка: «Пойдём, Кеша, домой!» Она поняла его тогда, а он отпихнул её.

— Мне было восемнадцать лет, когда началась война. Я учился в военном училище, но, как все мальчишки, рвался на фронт. Я думал, фронт — это сразу ордена, медали, сплошной парад. Меня придерживали, сам понимаешь, оставалось всего два года учиться, и я становлюсь квалифицированным кадром. Что ж, каждый думает о себе! Страна нуждалась в специалистах, а я хотел славы. Сбежал на фронт добровольцем, рядовым, и в первый же день попал в бой. Как назло, первый бой — под солнцем! Кровь, оторванные ноги, окровавленные, изуродованные лица — в солнце! Потрясение! Ну, хватит об этом. Мне повезло со взводным. Он простой такой мужик, любил у огня с нами, с каждым по отдельности, поточить лясы. Подсядет к самому захудалому и давай расспрашивать о житье-бытье. Я всё ждал, вот заговорит со мной. Сразу разберётся, какой-такой я: голос у меня — зычный, могу руководить кем хочешь. Он же всё ходил мимо. Сначала я злился, а потом решил выслужиться перед ним. Лезу в самое пекло, а сам ищу его глазами — видит он меня или не видит? И вот однажды, помню, из-под самого носа у фашистов вытащил наш пулемёт. У самого-то от страха тряслись поджилки. Ну, думаю, смерть пришла. В меня стреляли, задело ухо. Но сгоряча никто ведь не чувствует боли! А потом обошлось, крови вышло совсем немного. И тут-то, когда я и думать забыл о взводном — не до него, ухо жжёт, ноет! — он подошёл ко мне. Я думал, будет хвалить, а он мне сказал такое! «Ты, — говорит, — прёшь на рожон, а того твоя глупая башка не разумеет, что огонь запрятан внутрь земли, что сердце запрятано внутрь человека, что мотор суётся в машину поглубже. Не мозоль ты людям глаза своей показухой. Пыль пускаешь, а проку от тебя — тьфу! Жизнь продаётся дорого, по делу». Тут уж не только ухо, весь я загорелся и с той поры притих. Вон сколько лет прошло, те слова взводного — в ушах. Правда, иной раз не могу сладить со своим характером. — Полковник умолк на минуту и вдруг торопливо сказал: — Если честно, обидел ты меня, Кеша. Я от чистого сердца к тебе, по-простому. Эти деньги я долго собирал, у меня жена… уже десять лет без ног. Отрезали. Старые раны начали гнить. Я с ней вместе был на фронте. Она меня спасла от смерти… — Кеша угрюмо молчал. Неожиданно полковник засмеялся, да так, мелким смехом: — Хи-хи-хи… — Кеша покосился на него. — А ещё, если сказать честно, твоя баба перевернула мне сердце. Ну точно моя жена в молодости. Я к ней… всей душой! И так захотелось мне доставить ей удовольствие, чтобы ей стало весело. А она, а ей… ничего не надо, на тебя смотрит. Подумал, чем её возьму?