Елена Богатырева - Обреченная на счастье

Теперь же я была почти уверена, что жизнь может в любой момент выскользнуть из рук, оставив свои серые будничные одежды на тротуаре, и взорваться фейерверком событий, начисто лишенных здравого смысла и противоречащих всяческой логике.

Я включила телевизор, чтобы хоть как-то отвлечься от своего бреда, и попыталась сосредоточиться на французском фильме, который, очевидно, только что начался. Через какое-то время я обнаружила себя сидящей на диване и бессмысленно, с нахмуренными бровями, уставившейся в экран. Фильм кончился, шли титры, а в голове моей метался только один вопрос: кому понадобилось следить за мной? Левшинов сказал, что я нахожусь на волосок от смерти. Что у меня есть враги.

Я думала и думала об этом и все-таки никак не могла взять в толк: кому я нужна? У меня нет денег, чтобы кто-то попытался завладеть ими. Я не красавица, и никто не сходит по мне с ума. Клима я тут же отмела. Его отношение ко мне сопровождалось прохладной ленью, а вовсе не пламенной страстью. Мне никто не завидовал, потому что завидовать было нечему. Абсолютно! Я не обладала никакой властью, не знала ровным счетом никаких секретов, не участвовала в заговорах, не интересовалась политикой. В общем, все, чего можно было не делать, я не делала.

Оставалась последняя надежда, что этот человек, который ходит за мной по пятам, не совсем нормальный. С одной стороны, это безусловно радовало, потому что из этого вытекало, что я сама здорова. А с другой — пугало еще больше. Если у этого типа что-то с головой, стало быть, он непредсказуем и ожидать от него можно чего угодно.

Когда я вглядываюсь в чужие лица, мне кажется, что мир этот устроен совсем не для меня. Мне нет в нем пристанища. Нет тихой гавани, куда я однажды смогла бы привести свои корабли. В чужих лицах отражается чужой космос, холодный, неприятный и неприемлящий меня. Я всматриваюсь в чужие лица издалека или сбоку и никогда не заглядываю в глаза. Провалы глаз напоминают мне осиные гнезда, там всегда прячется что-то колючее, болезненно жалящее, опасное…

День двигался и двигался в сторону заката, сворачиваясь постепенно, легко затуманивая сознание, делая тяжелыми веки. Я ждала его конца, потому что это был еще один день, вычеркнутый из жизни. Завтра мне предстояло пойти на работу. Тогда все встанет на свои места, я буду знать, что же мне делать в этой жизни. А сейчас, предоставленная самой себе, я потерялась, я застыла. Я ничего не хочу, мне ничего не нужно. Кажется, я даже пообедать сегодня забыла. Но не все ли равно? Вот завтра я буду бинтовать собачек после операций, и в жизни появится какой-то смысл, все приобретет значение. Но сейчас мне хочется только спать.

В восемь вечера я уже была в постели, а Чарли лежал рядом со мной на полу, положив голову на мои тапочки. Последние несколько дней мне не удавалось выспаться, поэтому уснула я необыкновенно быстро. А сны мне снились лиловые и перламутровые, такие ласковые сны.

Проснувшись, я никак не могла понять, где же нахожусь, но потом вспомнила постепенно все, что на меня обрушилось за последние дни. Недаром говорят, что утро вечера мудренее. Теперь все со мной происшедшее не показалось мне ни пугающим, ни безнадежным. Может быть, я стала привыкать к этой новой своей жизни? Или это было все-таки лучше, чем совсем ничего?

Несмотря ни на что, настроение у меня было легкое и чуть приподнятое. Я покормила Чарли и отправилась с ним на прогулку, поминутно уговаривая себя не шарить глазами по кустам в поисках своего преследователя. Но преследователь мой, очевидно, еще спал. А может быть, решил оставить меня в покое? Утро сделало меня оптимисткой.

По дороге на работу я чувствовала себя частичкой человеческого муравейника, растревоженного первыми солнечными лучами. Это было приятно. Поэтому, входя в клинику, я пребывала в самом лучшем своем расположении духа.

В кресле сидела Ольга с заплаканными глазами.

— Что случилось? — спросила я.

— Похоже, мне здесь жить придется! — всхлипнула она, схватила сигарету и выскочила в коридор.

Открылась дверь в кабинет директора.

— Сима, зайдите, пожалуйста, — раздался оттуда его напряженный голос с явным налетом официальности.

Директор наш, надо сказать, на работе появляется крайне редко, в конце месяца, чтобы подписать ведомости на зарплату. А так мы вполне обходимся без него. А он — без нас. То, что Валентин Никитич сидел в своем кабинете посреди бела дня, в такую прекрасную погоду, ничего хорошего не сулило.

— Понимаешь, Сима, — начал он, когда я вошла. — Дело такое, сокращение у нас.

И замолчал.

— Ага, — сказала я, чтобы ему было понятно, что я понимаю.

— Ну вот, — продолжил он тоном ужасно занятого человека, который вот-вот опоздает на самую важную встречу, — кого-то нужно сокращать.

И снова замолчал. Я на всякий случай тоже молчала.

— Так что извини, — заключил он.

— За что? — не поняла я.

— Ну мы ведь тебя сокращаем, не кого-то, — пояснил Валентин Никитич несколько раздраженно.

— Как — меня? — опешила я.

— А кого, нет, Сима, ты мне скажи — кого? — быстро заговорил он. — У Веры дети, у Ольги дети, у всех дети. А у тебя нет.

— Ну и что?

— Тебе проще остаться без работы.

— Но ведь у них не только дети, у них еще и мужья, которые зарплату получают. А у меня — нет.

— Ну, Симочка, не скромничай, — подмигнул мне директор, — все говорят, у тебя очень состоятельный жених. Говорят, что, если ты выйдешь замуж, все равно работу оставишь.

— Кто говорит? — вытаращила я глаза.

— Да все. — Он широким жестом обвел пустой кабинет. — Все говорят. И давай не будем спорить и ссориться. Спасибо тебе за службу и — до свидания. — С этими словами он взял мою руку, потряс ее и выпроводил меня за дверь.

Я постояла там немного и направилась к выходу. В коридорчике Ольга, все еще всхлипывая, докуривала сигарету.

— Ты поняла? Поняла теперь? — спросила она.

— Поняла.

— Представляешь, я теперь отсюда вообще никогда не выйду! Тебя нет, Верки нет. Издевательство одно! Ты хоть меня понимаешь?

— Да, — сказала я. — Понимаю. И завидую.

И ушла, оставив дверь открытой. Собаки не любят сигаретного дыма, пусть проветрится.

Через полтора часа на диване, покрытом пятнистой накидкой, я рассказывала Чарли о своем новом горе. В сумочке у меня лежали последние пятьдесят рублей, которые предстояло теперь растянуть на весьма неопределенный срок.

Интересно, что делают люди, попавшие в мое положение? Наверно, спиваются. Превращаются в посиневших субъектов, теряя остатки совести, ума и признаков пола. К сожалению, на спиртное у меня всегда была аллергия, значит, с мыслью присоединиться к сизоносому братству придется сразу расстаться. Что сейчас самое главное? Самое главное сейчас, что скоро мне нечего будет есть и негде будет занять денег. Разве что у Клима.