Мила Бояджиева - Бегущая в зеркалах

В припаркованном таким образом автомобиле, у которого по инерции продолжало вращаться в пустоте левое колесо, действительно сидела очаровательная женщина. С выражение тихого счастья она слушала сигналы точного времени Дождь прекратился и было слышно только это попискивание радиоприемника и глухой рокот потока в ущелье, молотившего камни. в восемь, ровно в восемь часов утра...

... Так вот - о чудесах. Это случилось совсем на другой дороге - я и не заметил как проскочил поворот к санаторию Армана. А за рулем "вольво" за рулем этой чертовой, раздумчиво качавшейся над пропастью машины, была Алиса...

"Восемь! Восемь утра, последнее воскресенье февраля. Все сходится! Значит, это было на самом деле", - Иохима осенило спасительное понимание, как будто из-под надзора палящего солнца, он ступил в прохладную тень с летучим ароматом лаванды и ясностью очертаний. Колесики разладившегося бинокля сошлись, поймали фокус, выудив из сплошной мути невнятного, ненужного прошлого то последнее, затерявшееся, такое важное в его жизни утро.

Но не ледяной озноб ужаса и паническую злобную растерянность увидел он возвращенной памятью, а вознагражденную самоотверженность - победу торжествующей воли. "Значит, меня услышали - не зря заклинал и взывал я к высшим силам. Не зря молил, закладывая свою душу: живи, Алиса!"

ЧАСТЬ 9. АЛИСА

1

Только теперь, слушая Остапа, Алиса поняла, откуда появилось тогда на дороге ощущение особого, почти потустороннего покоя - смиренного покоя души, обретшей надежное пристанище.

"Я все еще жива", - сказала она в сантиметре от гибели, ощущая как настороженно ждет автомобиль малейшего колебания ее тела, уравновесив на мгновение жизнь и смерть. "Я все еще жива", - сказала Алиса, откинувшись назад, подальше от манящего края, точно так же, как некогда ее мать, впервые пришедшая в сознание после тяжелой внезапной гибели мужа. "Алекса нет. А я все еще жива" - прошептали губы Елизаветы Григорьевны, потемневшей, сразу состарившейся. Она произнесла эти слова по-русски, веско, словно приняв решение и сжала руку сидящей рядом дочери. Алиса поняла, что несмотря на прогнозы врачей, мать выживет...

..."Кто-то, наверное, за тебя сильно молился", - сказал ей Остин, осторожно открывая дверцу зависшего над обрывом автомобиля, сказал по-русски, погрузив сразу же в тепло родительских объятий, отогревающее перепуганных детей и спасающее затравленных взрослых в те редкие мгновения, когда в хаосе безумных случайностей, к ним протягивается крепкая рука благосклонной Судьбы.

Ничего не надо было уже обдумывать, решать, можно было просто плыть по течению: русская речь прозвучала паролем, обещавшим главное покровительство Высших инстанций, взявших, наконец, ее под опеку.

"Значит, всезнающий Некто услышал и понял меня. Значит Там пожалели нас и Он - будет жить..." - пробивалось к Алисе сквозь сладкую усталость.

Она дремала в каком-то кемпинге, ожидая Остина, улаживавшего дела с автомобилем и вернувшегося в сопровождении доктора. Дремала в маленьком самолете, стартовавшем в дождевую морось, а потом в большой машине, легко несущейся по широкой автостраде среди темных окутанных ночной прохладой холмов. Алиса чувствовала, что это уже иная ночь, не та, оставленная на взлетной полосе, но не знала, откуда взялось это ощущение. Она слышала долгий разговор Остина с шофером, вполгололса, на итальянском, но не могла понять ни слова. Все это происходило помимо нее, где-то в стороне от главного единственно важного сейчас смысла: "самое страшное уже позади. Я смогла, я выстояла, я спасла Йохима..."

Алиса отчетливо, до мелочей помнила утро следующего дня, подступившего уже в другом мире, как будто на черно-белом экране вдруг проступили краски. Огромное, тающее в медовом сиропе теней бледно-золотистое пространство: высокий сводчатый потолок с овальными живописными медальонами - что-то пасторально-игривое с стиле Ватто или Буше, отливающий перламутром штоф на стенах, большое, оправленное бронзой венецианское зеркало в радужных брызгах на резных полях, широкая кровать с нежным объятьем атласной перины и букет роз, уже разворачивающих коралловые бутоны. Высокая ваза китайского фарфора стояла прямо на ковре у изголовья и свежие, влажные цветы источали слабый терпкий аромат - запах утреннего счастья, предвещающего бесконечный радостный день.

Кремовый шелк спущенных штор с трудом сдерживал напор яркого солнца. Алиса с удивлением обнаружила на себе белую батистовую сорочку, застегнутую до подбородка на мелкие пуговки, а рядом в кресле, в позе непринужденного ожидания расположились ее брюки и свитер, вернувшие сразу сбивчивые, нетерпеливо накинувшиеся воспоминания.

Эти вещи сопровождали ее в другой жизни. Именно в этом свитере покинула она дом в Сан-Антуане, его стягивала с себя в кемпинге и держала в руках, пока доктор, приведенный Остином, выслушивал грудь холодным фонендоскопом. А потом, проглотив какую-то таблетку, медленно отчалила в другое измерение, перемешавшее сон и явь.

Был ли в самом деле аэропорт со светящимся коридором стартовой дорожки, шоссе, среди спящих холмов, ночной сад с запахом цветущей мимозы и встречающая их у подъезда дома в круге тонких колонн седая женщина, придерживающая на полной груди шерстяную вязаную шаль? Она потом поила Алису горячим отваром каких-то трав в огромной, тепло освещенной очагом кухне. Мраморные черно-белые плиты пола, диккенсовская посуда, отливающая медью на резных деревянных полках и тонкое золотое колечко, глубоко врезавшееся в пухлый безымянный палец, придерживающий дымящуюся чашку?...

...В дверь спальни постучали. Боком раздвигая двойные створки, в комнату вплыла та самая вчерашняя женщина, оказавшаяся шустрой черноглазой толстухой. В одной руке она держала вешалку с отглаженной Алисиной блузкой, в другой, протянутой к постели, телефон.

- Алиса, девочка, мы с бабушкой так рады, что ты решила погостить у Остина! - вырвался из трубки голос Елизаветы Григорьевны. - Прошу тебя, не торопись домой: я бодра и под внимательной опекой. Займись собой, позагорай, поиграй в теннис, побегай по окрестностям. Во Флоренции уже, наверное, весна в разгаре! - Голос матери звенел вдохновение, полностью соответствуя картине, открывшейся за распахнувшимися с торжественным шелестом театрального занавеса шторами. Окно оказалось широченным, представляя визитную карточку флорентийской весны: гибкие, зазеленевшие виноградные лозы, падающие откуда-то сверху, ветки кустов, будто вставших на цыпочки, чтобы протянуть к окну гроздья мелких ярко-желтых соцветий, чистейшую небесную лазурь в оттенке и высоте которой уже угадывалось торжество раннего потепления, особенно старательно окутывающего темные, игольчато-пушистые кроны старых пиний.