Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

— Вы не были на свидании, — сказала Селена, тяжело дыша. — Ты даже не в его вкусе, Кейра.

Жак кивнул и добавил: «Trop grosse». (прим. фр. - слишком большая)

Слишком большая.

Я посмотрела в лицо Жака, потом опустила взгляд на его руки, сжимающие ее тощие бедра, и молча вышла за дверь уборной. Выбежав на улицу, я двинулась через парковочные места, и пошла бы прямиком по автостраде домой, но один из сопровождающих какого-то из одноклассников схватил за руку, остановил меня, и чуть позже позвонил моей маме, чтобы она приехала за мной.

Теперь Жак мертв для меня. Сейчас, когда я вспоминаю о нем, кроме огромного облака боли, которое формируется во мне, все, о чем я могу думать, это потраченные впустую месяцы жизни, которые я потратила на этого придурка, гоняясь за ним. Возможно, я занималась бы чем-нибудь другим. По итогу, я была нужна ему лишь в качестве шофера и для того, чтобы было кому запудрить мозги.

Когда я ложилась той ночью в кровать с несмытым вечерним макияжем и раной на голове, я думала, что хуже быть не может.

Но я и понятия не имела, что случится потом.

Если бы накануне выпускного вечера меня спросили, что я буду делать через два месяца, я бы описала это двумя словами: «Париж» и «Жак».

Мои планы на лето предполагали уехать во Францию вместе с Жаком, когда он будет возвращаться домой, и побродить по улицам каждой европейской столицы после того, как я проведу пару недель в городе моей души, Париже. Лето на исходе, а я застряла в Шорлайне, штате Вашингтон, именуемый мною не иначе как Ад. Предательство Жака не смогло разрушить мои планы; я все еще собиралась ехать в Париж, хоть и без него. Потеря какого-то придурка не смогла разрушить мое идеальное лето, а вот потеря моего брата, думаю… сможет.

Все мы находились в подавленном состоянии после того, что произошло в ночь после моего выпускного. Джош превратился в молчаливого робота, который ходит на работу, заботится о делах по дому и выполняет поручения. Всё это как-то держит нас на плаву. Игнорируя сообщения и приглашения потусить от моих друзей, я позволяла сходить на нет дружеским связям, будто они закончились вместе с окончанием средней школы. Я хожу на работу в «Сэйфвэй», а когда возвращаюсь домой, двигаюсь прямиком к своей комнате. Я затыкаю уши, когда мама кричит вверх по лестнице что-то о Леви. Я прячусь от ее разговоров и нравоучений. Каждую ночь я сижу у себя в комнате, смотрю Нетфликс, пока не вырубаюсь. И каждый день все повторяется. Я окутываю себя отрицанием произошедшего. Все как в тумане.

Единственное, что я помню в деталях, это моя попытка написать стихотворение на следующий день после того, как Леви увезли. Раньше, когда меня игнорировали или, когда я наконец-то призналась в своих чувствах к нему, это помогало. Я прижала кончик ручки к странице дневника, но так и застыла. Все закончилось тем, что я оставила одну точку, которая отпечаталась на следующей странице. Я не могла облечь мою боль в слова, чтобы описать ее.

Мама превратилась в ходячий, говорящий комок нервов. Она выкраивает время от своей работы помощником по правовым вопросам и проводит каждый день в медицинском центре, где находится Леви. Она была там даже в тот день, когда я получала свой диплом. Вот и сегодня, Джош и мамин пустой стул встречают меня, когда я, одетая в кепку и платье, иду по гостиной. Ежедневно она спрашивает меня, не хотела бы я пойти проведать Леви вместе с ней, и ежедневно у меня находится отговорка.

Сначала мне не разрешали его навещать. Доктора говорили, что в первые недели много посетителей могут быть слишком утомительными для Леви. Они хотели минимизировать его стресс. Было легче говорить «я не пойду», когда врачи этого хотели, но теперь, когда разрешают и даже поощряют посещения, я чувствую себя парализованной. Мне страшно навестить Леви. Я боюсь того, что могу там увидеть. Правда в том, что я все еще приспосабливаюсь к той реальности, в которой мой брат практически убил себя. В каком-то параллельном мире, какая-то версия меня должна стоять перед остатками жизни как ребенок, тонущий в вине и угрызениях совести, потому что это я не остановила это, не заметила, как все начиналось. Одно лишь представление этого мира заставляет потеть мои ладони. А эта реальность, в которой Леви выжил, казалась хрупкой и такой неустойчивой. Вдруг Леви станет только хуже, если я приду и встречусь с ним? Что если он попытается… снова уйти?

И все же прошлым вечером, после очередных криков и слезных уговоров моей мамы, я сдалась. Сегодня я направляюсь в медицинский центр, где Леви находится с того самого утра, когда он написал предсмертную записку и проглотил три четверти флакончика с аспирином. Мой шестнадцатилетний брат хотел и был готов уйти, прекратить существовать, оставив черную дыру в наших жизнях. Готов и желал …

Мои глаза наполняются слезами, даже если я просто думаю об этом. Я не могу плакать перед мамой – это мой принцип. Вместо этого я думаю о стоимости билета, чтобы уехать отсюда. Этим утром: Сиэтл – Париж, один взрослый, в один конец, пятьсот шестьдесят четыре доллара.

— Леви может быть ворчливым сегодня, — говорит мне мама, съезжая с автострады. С того момента, как мы выехали из дома, она не переставая говорит о том, о чем я боялась узнать все лето, а именно о состоянии моего брата. И так как сейчас я заперта в пространстве этой машины, мама вываливает на меня всю информацию.

— Он приспосабливается к новому лечению. Если ты увидишь, как у него на лице появилась какая-то странная гримаса, сразу же расскажи об этом докторам. Его лечение может вызывать мышечные тики, которые могут стать постоянными.

Я внутренне боюсь этого. Что, черт возьми, я увижу, когда войду в больничную палату? Страх завязывает мой желудок в узел.

— Просто поговори с ним, — продолжает мама. — Спроси, как ему в больнице. Может быть, ты сможешь поговорить с ним о книге, которую он читает. Он не любит разговаривать об этом со мной. Но с тобой, может быть, захочет.

Она говорит про обследования, которые прошел Леви, о диагнозах, которые ему ставят, - «аутизм с симптомами развивающейся шизофрении или биполярного расстройства». Эти слова... они такие ужасные. Сразу представляются голливудские психиатрические больницы и пускающие слюни пациенты в смирительных рубашках. Мой братишка не может так далеко зайти, просто не может. Он шаг за шагом опускался вниз, сначала унижал друзей, прогуливал школу, затем случился переход в альтернативную школу, потом в онлайн-школу, а, в конце концов, он просто отказался выходить из нашего подвала. Я понимаю это, но мой мозг отказывается принимать, что Леви сломлен настолько, как об этом говорит мама. Если это так на самом деле, то, когда он сломался, и где в это время была я?