Олли Вингет - #После Огня

– Вот. Вот так, хороший мой, – шептала Юли, не чувствуя, как слезы текут у нее по щекам. – Не бойся, я рядом. Я тут.

В этот миг ей даже хотелось, чтобы Лину почудилась на ее месте любимая. Может быть, это принесло бы ему облегчение. Но Крылатый оставался в сознании. Он устало прикрыл веки, вдыхая дым от тлеющего пучка.

– Тихо, тихо, тихо… – говорила Юли, сжимая его руку в своей, а Лин слабо пожимал ее ладонь в ответ.

– Спой мне, – просипел он. – Мама… Мама пела мне, когда я болел… Она умерла.

Юли давно хотелось поделиться с ним своей тайной колыбельной, рассказать, как она облегчает сон, дарует покой умирающим, как просят ее спеть больные в «тяжелой» палате. Подходящего момента, такого, чтобы запомнился на всю жизнь, никак не находилось. Но теперь, когда Крылатый сам попросил ее спеть, она поняла: не нужно ничего ждать. Все эти странные, лихорадочные ночи в полутьме складывались в тот самый лучший миг всей ее жизни.

– Спи, моя птаха, спи, – запела она, перебирая пальцами светлые пряди волос Крылатого, – солнце ушло за скалы. В мире моей любви пахнут так пряно травы…

Она уже видела, как разглаживается его лицо, как расслабленно откидывается на подушку голова, как Лин погружается в глубокий сон, что подарит ему спокойную ночь.

– Спи, не видать огня, боли, печалей, страха, – пропела Юли, – там, где люблю тебя. Спи, засыпай же, птаха.

Но что-то было не так. Юли чувствовала, как Лин напрягся, словно натянутая тетива. Он даже слегка отодвинулся к стене, на сколько хватило сил в его измученном болезнью теле.

Юли всмотрелась и сразу оборвала песню. Крылатый смотрел на нее со злобой, более того – с необъяснимым страхом.

– Откуда ты знаешь эту песню? – спросил он, силясь приподняться.

– Не надо, лежи, приступ может… – начала было она, но осеклась под напряженным взглядом испуганных глаз.

– Откуда ты знаешь эту колыбельную? – повторил Лин. – Тебе ее пела Фета?

– Нет. – Юли медленно покачала головой. – У меня была кормилица, она пела мне ее…

Лин дернулся так, словно кто-то ударил его по лицу. Он больше не казался ей испуганным: в широко распахнутых глазах отражалась ярость. Они пылали ею.

– Пела, пока ты не высосала из нее все силы, и она не умерла, так? – прошипел он и снова закашлялся. – Не трогай меня! – Лин почти кричал, отталкивая Юли. – Уходи! Я знаю, кто ты! – Его голос превратился в злобный шепот. – Ты – убийца! Из-за тебя умерла мама Алисы! Только она знала эту песню, Алиса пела ее мне все наше детство! Уходи!

Не видя ничего перед собой из-за наполнивших глаза слез, Юли выскочила из палаты Крылатого и вбежала к себе в комнатку.

«Он знает! Он знает! Он знает…» – мысль лихорадочно металась у нее в голове.

Девушка упала ничком на кровать и стиснула зубами что было сил край подушки, лишь бы вой, что уже поднимался у нее в груди, не вырвался наружу и не перебудил весь лазарет.

«Я люблю его, – вдруг ясно поняла она. – Люблю. А он знает самую ужасную мою тайну. Знает и ненавидит меня…»

Лин пытался поднять тело, не отрывая тяжелых ног от кровати. Ему всегда нравилось чувствовать, как под кожей начинают напрягаться мышцы. Костлявый и долговязый, он с детства стеснялся своей нескладности, руки казались ему слишком тонкими, ноги чрезмерно длинными. А гадкая Алиса лишь подливала масла в огонь.

Лин так и слышал, как она, прячась за спиной Шаи, насмешливо дразнится.

– Скеле-е-ет! – уворачиваясь, кричала она, заливалась смехом и убегала.

Сейчас он бы многое отдал, лишь бы услышать ее смех. Пусть бы она называла его как заблагорассудится. Скелетом, ужом и дылдой. Болваном, песчаным червяком, каланчой. Только бы оказалась рядом, только бы оказалась живой.

Но ее не было. Ни в душной комнате лазарета, ни во всем песчаном мире, если верить новостям. Лин не верил. Когда умерла Шая – внезапная горячка, опухоль размером с кулак, что обнаружилась в самый последний момент, – он чувствовал приближающуюся беду. Кожу покалывало, холодный пот струился вниз по спине, голову предательски вело. Он знал: вот-вот должно случиться несчастье. Но был уверен, что предчувствия ведут его за Черту, к улетевшей Алисе.

Судьба ловко его провела. И вот он схоронил мать, опустошенный и одинокий. Надо было заполнить гнетущую пустоту внутри небом, но и этого не получилось. Крылья его почти не слушались. Спящая в груди болезнь потихоньку лишала сил, а с ними и привычных радостей жизни в Братстве.

Он отчаянно не хотел быть Вожаком сродни сидящему в покоях Правителю – находиться в общем доме на земле и лишь отдавать приказы. Лину хотелось летать, участвуя в вылазках, чувствуя обжигающий ветер на своем лице, а вечерами травить байки у костра. Но полет высасывал из него последние силы, от ветра першило в горле так, что приступы кашля повторялись один за другим, даже дым от ночного костра вызывал мучительное удушье.

Впрочем, к Правителю Лина не пустили. Советники выдали Крылатому тонкую книжечку, в которой перечислялись все его обязанности на высоком посту Вожака Братства. Лин пролистал ее перед сном и, не найдя для себя ничего нового, забросил под кровать.

Задания для вылазок ему приносил безмолвный гонец. Братья, привыкшие к дисциплине, выполняли их без нареканий. Лин все чаще оставался в общем доме, скрывая от остальных окровавленные тряпки, в которые кашлял. Приступы повторялись, горького воздуха не хватало воспаленному нутру.

А когда он все-таки полетел вместе со всеми, скорее ради собственного успокоения и из мальчишеского упрямства, Лин понял: его Крылатая песня допета до последней ноты.

Перед глазами мелькали разноцветные всполохи, в ушах шумело, а из груди вырывался противный хлюпающий свист. Он упал, крылья в миг перестали слушаться его. И падал долго-долго. Чувствуя лишь бесконечность своего падения.

Лин очнулся в комнате. Ногу нещадно пекло. Кожа под плотным глиняным коконом зудела. Но горький пар отвара в плошке, что стояла на грубом столике у кровати, принес ему облегчение. Кашель чуть отступил, в голове прояснилось.

Столько раз Шая грозилась отправить его в лазарет. И вот он наконец оказался здесь. С поломанной ногой, разорванными легкими, без матери. И без Алисы.

Дни сплетались в один комок, вязкий, как кровь на губах, горький, бесконечно изматывающий. Лин метался в бреду, иногда ему казалось, что рядом сидит Алиса. Она протягивала ему чашку с травяным питьем, обтирала лоб, поправляла подушки. Что-то тихо напевала, касаясь лба холодной ладонью. Только пахло от нее не солнцем и песком, как обычно, не ароматной стряпней с материнской кухни, не горьким дымом костра. Нет. От нее исходил стойкий запах лечебницы, трав и затхлого воздуха запертых комнат.