Алена Занковец - Сердце Охотника

Передо мной простиралась черная скатерть поля с рыжеватыми потеками талого снега. За полем – лес. Словно забор, который ограждал меня от Никиты. Я долго смотрела на лес, он отвечал взаимностью. В его взгляде не ощущалось угрозы, но и сочувствия тоже не было: лес давно испытывал меня на прочность.

Я разжала замерзшие пальцы и отпустила воздушные шары на волю ветра. Они быстро поднимались, теряли яркость, словно их поглощала серость неба. Не нравилось мне это зрелище, но и оторваться от него не было сил. Так и стояла, пока шары не исчезли в пустоте.

Дома я заварила большую кружку чая с ромашкой и укуталась в плед. Внутренний холод быстро унялся, только спокойнее не стало. Та конфетная обертка, возможно, ничего не значила. Но она заставила меня вспомнить единственный вопрос, который я не позволяла себе задавать: если Никита жив, почему не дал о себе знать?..

Шлепаю на кухню и включаю чайник. Пишу письмо Никите. Пью чай, обнимая кружку ладонями и всматриваюсь в окно, в которое бьется мелкий снег. Темно. Поэтому комнату в отражении я вижу отчетливее, чем пейзаж. Зато тот, кто за стеклом, отлично видит меня. Если, конечно, предположить, что там кто-то есть.

Отправляюсь на пробежку. Включаю музыку на полную громкость, салютую автомобильному остову, бросаю сосиску сонному Попперу. Маршрут пробегаю до конца. Когда поднимаюсь на крыльцо, солнечный луч прорезает тучи, как нож бумагу. Я щурюсь и улыбаюсь. Первое солнце за несколько серых недель.

Папа не выходит на завтрак, но я не позволяю себе расстраиваться. Накрываю тарелку с омлетом пластмассовым куполом и сажусь за комп, чтобы написать Никите еще одно – коротенькое – письмо.

«Ума не приложу, значит ли что-то конфетный фантик, – мои пальцы летают по клавиатуре. – Понятия не имею, следит ли кто-то за мной, – оглядываюсь через плечо. – Не знаю, ты ли высматриваешь меня из леса, думаешь ли обо мне. Но я уверена вот в чем. Ничего не закончится, Никита, пока ты не скажешь мне об этом».

– Любви нужны символы, – добавляю я сама себе. – Так почему бы таким символом не стать конфетной обертке?

Если начистоту, какая разница, что тебя зажигает, что тобой движет? Главное, это дает силы идти вперед.

Отправляю письмо и удаляю его из папки «Отправленные».

Солнце старается, проклевывается сквозь тучи, как цыпленок сквозь скорлупу. Прохладный ветер бережно подталкивает в спину. Робко пахнет весной. Этот коктейль рождает во мне забытое чувство – необоснованную уверенность, что все будет хорошо. Только тревога не исчезает – лишь притупляется, как долгая зубная боль.

Еду в автобусе, слушаю в наушниках Adel и все кручу в кармане жгутик из конфетной обертки с изображением зайца. За окном, подрагивая на остановках, плывут дома частного сектора, тянутся трубами к солнцу.

Я не сразу осознаю, что вижу. Но, почувствовав что-то, медленно снимаю наушники. Музыка все еще звучит, далеко и тихо, как и мое предчувствие. Обычный рекламный щит ближайшего к моему дому продуктового магазина. Но я выскакиваю из автобуса – за мгновение до того, как за моей спиной захлопываются двери.

В магазине посетителей мало. Продавщицы зевают у прилавков. Неспеша перехожу от стеллажа к стеллажу, выискивая глазами кондитерский отдел, и осознаю, что сердце бьется чаще.

Понятия не имею, что собираюсь найти. Знаю, эта ниточка наверняка никуда не приведет. Но меня будоражит мысль, что я вообще об этом думаю. Взвинчивает решимость, с которой я спрыгнула со ступенек автобуса. Готова ли я отказаться от того, что создавала целых семь месяцев, снова погрузиться в безумие? Действительно ли я способна на это?

Останавливаюсь у кондитерского отдела. Стою, теребя в кармане фантик. Хочу спросить у продавщицы, есть ли в продаже конфеты с изображением зайца, но вдруг понимаю, что горло пересохло.

Нужный мне пластмассовый ящик стоит на средней полке последнего стеллажа. Шарю взглядом по оберткам с изображением зайца, погружаю в них пальцы, изучаю – точно такие же, как и та, что у меня в кармане. Ничего необычного. Никакого знака. Постепенно сердцебиение замедляется. Перебираю сладости и уже подумываю о том, что еще успеваю на вторую пару.

Просто конфетный фантик. Может, это и к лучшему.

Совместные завтраки с папой, советское кино, акриловые краски… В прошлом году я и мечтать об этом не смела. Никакой Невидимой войны, погони, переходов через сибирский лес – мне до сих пор иногда кажется, что кожа горит от бесчисленных комариных укусов. Тишина, тепло, спокойствие – мало кто из моих ровесников понимает, что на самом деле означают эти слова.

Читаю надпись на ценнике. Конфеты «Заячья радость». Тоже никаких ассоциаций. Ниже – цена…

То есть…

В слове «цена» последняя буква зачеркнута – и шариковой ручкой дописано «тральная, 18».

Перед глазами на мгновение темнеет.

Перечитываю.

И еще раз.

Центральная, 18.

Мой старый адрес.

– Да что ж такое! Снова изрисовали!

Вздрагиваю, когда над ухом раздается голос продавщицы, и резко отнимаю пальцы от ценника.

– Хулиганы… – выдавливаю я.

– Ничего, скоро камеры поставим!

Оставив корзину в зале, вылетаю из магазина.

Рефлекторно вздрагиваю от громкого хлопка двери. Не открывая глаз, улыбаюсь уголком губ. Моя Лесс… Как же я буду скучать по тебе – когда-нибудь!

Потягиваюсь, машинально скольжу взглядом по стене – не забыл ли заткнуть щель – и только потом оборачиваюсь. К этому моменту моя улыбка расцветает.

– Как спалось, дорогая? – ласково интересуюсь я, будто мы пара пожилых французов, которые только что проснулись на широкой постели в своем родовом замке. Жизнь в карцере превосходно развивает воображение.

Вместо ответа Лесс подходит ко мне… Точнее, одним рывком преодолевает разъединяющие нас метры – и открывает дверь клетки.

Допустим, ты перешутила меня, Лесс.

Поднимаюсь на ноги, но и шага к выходу не делаю. Чувствую себя дико ошеломленным. Чуть сгибаю колени, сжимаю кулаки – лучше выглядеть смешным, чем мертвым. Несмотря на наши совместные ночи и увлекательную игру под названием «Кто докажет сопернику, что тот большее животное», я не сомневаюсь в решимости моей немой подружки.

Она отступает, освобождая мне путь, и кивает в сторону выхода.

Иду. Не сказать, что очень уверенно.

Я не раз бывал за пределами моей темницы во время прогулок или «черных пятниц» – походов в самопальную баню. Но эти вылазки всегда проходили ночью, и мое горло всегда сжимал ошейник. Все семь чертовых месяцев! Двести четырнадцать зарубок на бревне! Хотелось бы верить, что Волки решили подарить мне свободу. Только для такого умопомешательства им стоило подержать меня в клетке подольше.