Алена Занковец - Сердце Охотника

– Ближе, – мой голос охрип от физического желания и осознания того, что дверь осталась незапертой.

И Волчица делает этот шаг. Высшая степень доверия – мне, Охотнику, семь месяцев просидевшему в клетке, мечтающему сбежать. Ведь теперь, чтобы получить долгожданную свободу, мне стоит лишь обхватить голову Волчицы ладонями и резким движением повернуть в сторону, до хруста шейных позвонков.

Я поддаюсь фантазии. Медленно пропускаю волосы Доррит сквозь пальцы и чувствую под своими ладонями ее прохладные ушки. Легонько, совсем немного, наклоняю ее голову в одну сторону, затем в другую. Я почти слышу этот хруст… Теперь справиться со своим видением куда сложнее. Я взведенный курок. Едва не взрываюсь от переполняющих меня эмоций, от осознания этой тонкой, физически ощутимой грани между чужой жизнью и смертью, которую так легко могу переступить. Даже имею на это право.

Но вместо этой фантазии я начинаю воплощать другую. Перемещаю большой палец правой руки на ее губы, тонкие, сухие. Мну их, пока не упираюсь подушечкой в зубы. Очень медленно провожу по десне от одного клыка до другого. Чувствую, как они выпирают из-под тонкой кожицы. Вот оно – главное отличие Волков. И главное их оружие.

Крошка Доррит застыла. Кажется, даже дышать перестала. Возможно, испытывает то же, что и я несколько минут назад, когда обхватил руками ее голову – сдерживает себя, чтобы не пустить клыки в дело, и это требует огромных усилий. Настолько, что сопротивление рождает желание, противоположное жажде убийства.

Я скольжу руками ниже: по ее шее, ключицам… Ныряю под майку. Несмотря на долгие месяцы отсутствия практики, руки сразу вспоминают это сногсшибательное ощущение: когда маленькая упругая грудь ложиться в ладонь, как в колыбель. Волчица резко выдыхает, прикусывает губу – сильно, возможно, до крови – и отступает, не дотянуться. Но не уходит.

Тихо звякают цепи, когда я опускаю руки.

Некоторое время, шумно дыша, мы стоим друг напротив друга. Уже слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее взгляд. Вижу только, как быстро поднимаются и опускаются острые плечи.

Едва не пропускаю ее рывок ко мне. Она метнулась тенью – и вот я чувствую ее тельце, льнущее ко мне, и вкус крови на жестких губах, в которых вдруг проявляется мягкость.

Сгребаю ее в охапку. Прижимаю к себе так сильно, что из нее вырывается стон. Шарю руками по ее телу – мне его мало, мало, мало!

Толкаю ее к стене возле топчана. Теперь Крошке Доррит от меня не сбежать.

Чувствую языком кровь на ее губах, и это ощущение сжигает во мне все человеческое. Хочу обладать! Подчинять! Крошить! Мять!

Вжимаю Волчицу в стену, пусть почувствует мою мощь. Губами запоминаю ее тело, помечаю его укусами, от которых по Волчице словно ток пробегает: подбородок, скулы, шея, ключицы. В ответ она полосует мою спину ногтями. Даже сквозь туман желания понимаю, что такие царапины не заживут еще долго.

Наша близость похожа на сражение. Мы катаемся по полу, рычим, кусаемся и царапаемся. Теперь мы оба – дикие. Желание, так долго тлеющее в нас, полыхает.

Резко переворачиваю ее на живот. Расстегиваю свой «браслет» и защелкиваю на ее руке. Кажется, она пытается сопротивляться – скорее инстинктивно, чем сознательно. Сейчас во всем мире нет более уязвимого существа, чем моя Крошка Доррит. От этой ее попытки вырваться у меня совсем отказывают тормоза. Я не остановлюсь, даже если обрушится крыша.

Наваливаюсь на Волчицу всем телом, прижимаю ладонью ее голову к полу. На мгновение вспыхивает воспоминание, как недавно вот так же прижимал мою голову Самец, но я тотчас же забываю эту картинку. Перед глазами – звезды. Я словно эфира надышался. Крошка Доррит так поскуливает, что я, кажется, мог бы разрядиться от одних только этих звуков.

…Потом я отваливаюсь, словно от стола, за которым обожрался. Чувствую, как быстро остывает мокрое от пота тело. Разорванная в клочья майка липнет к спине – возможно, от крови – теперь я куда сильнее ощущаю жжение царапин.

Луна мутно светит сквозь пленку облаков. Я поворачиваю голову так, чтобы видеть дверь – не запертую ни на щеколду, ни на замок.

Крошка Доррит лежит неподвижно, словно заснула. Но вряд ли это так.

Вслушиваюсь в звуки за стенами: только шум ветра. Это кажется идиотизмом, но сейчас мне не хочется уходить. Последние семь месяцев не были самыми паршивыми в моей жизни.

И тут я вспоминаю о Лесс.

Она должна была уже прийти. Она всегда приходила в такое время. Но не сегодня. Оставила меня с Крошкой Доррит наедине. Подарила меня своей прислужнице, вместо того чтобы прийти самой.

Приподнимаюсь на локтях. Меня охватывает злость. Привыкаешь спать без меня, Лесс?

Поднимаюсь. Крошка Доррит даже не вздрагивает. Иду к двери. Пол скрипит так, что и человек бы проснулся, но Волчица не останавливает меня. Тогда я возвращаюсь к ней и снимаю с нее «браслет», хотя она и сама бы отлично справилась.

– Прощай, Крошка Доррит, – шепчу ей на ухо. Затем, уже не медля, подхожу к двери и распахиваю ее.

– Ненавижу, когда тебе приходится уезжать, – я прикрываю глаза, чтобы успокоить жжение от подступающих слез.

Хотела бы вести себя по-взрослому, но, видимо, зрелось и любовь – понятия несовместимые.

– Не волнуйся, моя девочка, за тобой присмотрят.

– Я не говорила, что боюсь. Я сказала – ненавижу. Надеюсь, ты будешь невыносимо и мучительно по мне скучать!

Сейчас наше любимое время суток: уже вечер, солнце вот-вот скроется за лесом, но тропинка до нашего сибирского дома еще залита оранжевым светом. Он особенно ярко отражается от островков белого, подтаявшего снега.

Мы сидим в беседке, срубленной Никитой, по разные стороны стола. Устроились на спинке скамейки: по-приличному сидеть еще холодно. Смотрим на желтое окошко нашего дома: специально не выключили лампу в гостиной, нам нравится такой ориентир. К тому же сейчас смотреть на окно куда проще, чем в глаза друг другу.

На столе термос с чаем и половина черничного пирога, который я приготовила сама. Жую пирог, но не чувствую вкуса.

– Я успеваю соскучиться по тебе даже за то время, пока сплю, – ласково успокаивает меня Никита.

Знаю.

Вижу.

Он смотрит на меня так, словно хочет запомнить каждую деталь: мои жесты, улыбки, взгляды, наше молчание, наши разговоры… А у меня все внутри болезненно ноет от желания быть с ним, чувствовать его. Но я продолжаю сидеть на месте.

Мы смотрим, как сумерки превращаются в темноту.

– Расскажи, что ты чувствуешь, – просит Никита, затем отпивает чай из кружки-крышки и передает мне.

Пересаживается ближе и обнимает меня. Кладу голову ему на плечо.

– Я касаюсь кружки там, где только что были твои губы, и мне это безумно нравится, – примирительно отвечаю я.