Алена Савченкова - Хамелеонша

Крохотная комнатушка четыре на шесть шагов вдруг показалась мне огромной и пустынной. Впервые в жизни мне предстояло ночевать одной. В детстве я делила покои с кузиной, няней и кормилицей, а после рядом всегда был Людо. Как заснуть, если он не будет дышать мне в волосы? Не говоря уже о том, что ему нельзя спать в общей комнате… Надеюсь, у него тоже отдельная. Хотя бы такой же чулан.

Дверь громко захлопнулась, и я невольно отшатнулась от подошедшей вплотную служанки.

– Я помогу вам раздеться, миледи.

– Не нужно, – уклонилась я. – Справлюсь сама.

Тупое удивление на её лице сменилось презрением. Леди не должны одеваться и раздеваться сами, но за последние годы я отвыкла от слуг и чужих прикосновений.

– Как пожелаете, м’леди. Леди Катарина сказала, что вы будете ужинать здесь. – Она указала на поднос с холодным мясом, фруктами и лепёшками, сразу приковавшими моё внимание. Отдельно – сезонное вино. – А вот тут, – выдвинула она верхний ящик комода, – полотенце.

Я молча кивнула, мечтая, чтобы она поскорее убралась. Наконец она так и сделала.

При служанке я сдерживалась, но стоило двери закрыться, кинулась к снеди и принялась судорожно заталкивать в себя лепёшки. Глотала, почти не прожёвывая, и уже хватая следующую. Потянувшись за очередной, случайно опрокинула поднос со всем содержимым на пол. Тут же бросилась на колени, шаря дрожащими пальцами, подбирая безвкусные, не первой свежести кругляши, и ела-ела-ела, лишь бы заглушить эту сосущую резь в животе, от которой мутит уже третий день. Потом торопливо давилась мясом и фруктами, набивая полный рот, размазывая сок по щекам, чувствуя, что уже хватит, давно хватит, но была не в силах остановиться – пока желудок не скрутило от боли. Выплюнув остатки сливы, еле успела подтащить таз для умывания, куда меня и вывернуло.

Когда стих последний спазм, попыталась встать, но комната поехала перед глазами, завалив обратно, и я скрючилась, обхватив живот. Отдача от превращения, нервное истощение – мне лишь казалось, что я спокойна, тогда как всё это время была натянутой тетивой, – и голод вконец измотали. Прикрыв глаза, я постаралась дышать глубже. Дурнота постепенно отступала, сменяясь слабостью и ознобом. Исподнее противно липло к телу, но сил недоставало даже пальцем шевельнуть, не то что подняться с продуваемого пола.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем в коридоре послышались осторожные шаги. Скрипнула дверь, и в комнату заглянул Людо. Замер, застав кровать пустой, но тут же увидел меня на полу. Стремительно пересёк комнатушку, подхватил на руки и отнёс на постель.

– Совсем худо? – спросил он, убирая с моего лба прилипшие пряди.

– Терпимо, – прошептала я, стыдясь своей слабости.

Я привыкла: меня часто тошнит – от голода, страха, отдачи.

Он оглядел меня, потрогал шею.

– Ты вся мокрая. Сейчас, погоди.

Не обращая внимания на вялые протесты, расшнуровал рукава моей котты [6] Европейская средневековая туникообразная верхняя одежда с узкими рукавами и небольшим вырезом горловины. Котту надевали на камизу. Поверх можно было носить сюрко. и стянул её с меня, оставив в одной только камизе [7] Мужская и женская средневековая нижняя одежда, подобие туники с длинными рукавами. Камизу можно рассматривать как белье и прототип рубашки; её изготавливали из полотна. . Смешал вино с водой для умывания, смочил полотенце и, усевшись в изголовье, подтянул меня к себе за подмышки. Устроив затылком на груди, принялся протирать лицо, шею, руки.

Влажная прохлада приятно успокаивала, и вскоре мне полегчало. Дыхание выровнялось, озноб отпустил, лишь слабость и боль в животе никуда не делись, хотя последняя из режущей превратилась в тупую, ноющую.

Закончив, Людо отбросил тряпку, заставил меня прополоскать рот остатками вина и принялся ворошить и перебирать пряди, массируя кожу головы, и тепло мало-помалу стало возвращаться в тело, растворяя отголоски мути. Спустя недолгое время сил уже достало на то, чтобы шевельнуться и произнести:

– Обязательно было выделываться? Там, в зале.

– А должен был подставить им шею? – разозлился он в ответ.

Прокушенная от страха за него щека снова засаднила, а пальцы судорожно вцепились в его котту. Людо успокаивающе приобнял меня, клюнул в висок, сказав уже мягче:

– Ну, чего трясёшься? Ты же их видела: чисто мухи в патоке. А я каждый день тренируюсь.

– Не безоружным против меча, – возразила я, приподнимаясь, чтобы взглянуть на него. – С ним ты давно не упражнялся.

Но брат уже не слушал, отрешённо рассматривая свою руку.

– Знаешь, когда я его держал… – пальцы сомкнулись вокруг невидимой рукояти, заново переживая те мгновения, и его лицо просветлело.

– Знаю, Людо, – тихо ответила я, и он, придя в себя, сердито опустил кулак. Тогда огрызнулась уже обычным тоном, укладываясь обратно: – И я не трясусь. Никогда. И не собираюсь начинать сейчас.

– Я, что ль, собираюсь помереть в шаге от цели?

Цель… одно это слово пустило по хребту липкий трепет. Но то был страх уже не за него и даже не за себя, а совсем иного рода – страх подвести, не справиться, не оправдать . И он выворачивал нутро, как не способен ни один голод. Людо, как всегда, прочёл мысли.

– Всё получится, – уверенно произнёс он, продолжив перебирать мои пряди. – Ещё вчера мы ночевали на вонючей подстилке, а через неделю будем в королевском замке. Просто помни, кто ты такая, Лора.

– Кто мы такие, – поправила я.

– Мы, – согласился он, не замечая, что рука уже не гладит, а болезненно дёргает. В глазах нарастал знакомый горячечный блеск. – Когда силы закончились, ищи их в ненависти и никогда ни на единый миг не забывай, что они сотворили.

Я помню. Вот уже семь долгих лет я не ощущаю ничего, кроме ненависти. Я просыпаюсь с её горьким привкусом на губах и с ней же засыпаю. Она проросла в душу, пустив ядовитые побеги и изгнав все прочие чувства, как плющ-душитель оплетает ствол дерева, пока не доберётся до вершины, оставив по себе лишь гниющую сердцевину. Порой кажется, что и волосы у меня так черны от тлеющей внутри злобы, и росту не прибавляется, потому что чувство это пьёт все соки.

Вместо ответа я вытянула руки, изучая обкусанные, с тёмной каймой, ногти и воспалённые заусенцы.

– У леди Йосы такая гладкая белая кожа… – Я невольно погладила кисть, вспомнив, каково это, ощущать на себе её бархатистую нежность.

– Не сравнивай себя с ней, – вскинулся Людо. – Я еле сдерживался, когда эта потаскуха смотрела на тебя так, свысока!

– Не хочу её кожу, – заявила я, помолчав. – Ей, небось, больно дотрагиваться такими мягонькими ручками до вещей.

Людо хохотнул, а потом мы опустились на колени возле кровати и прочли ежевечернюю молитву, которую сочинили много лет назад, когда всё случилось: