Ева Вишнева - Пламя и ветер

Женщина потребовала объяснений, к расследованию привлекла и отца. В итоге мальчишки во всем сознались, но не смогли объяснить, почему решили так жестоко подшутить. Их наказали.

Через несколько дней работница вбежала в столовую, дрожа от страха. Оказалось, поднос с едой остался не тронут, и работница решила удостовериться, что с бабушкой все в порядке, прибрать в ее комнате, вынести оставшихся лягушек. Отомкнула дверь…

Служанка рассказала действительно странную историю. Может быть, выдумала. Якобы она видела, как бабушка превращает лягушек в крохотных девочек. И весь пол усеян маленькими тельцами, словно кукольными, но как будто живыми…

Меня долго тревожила эта история, не давала заснуть. Нам, детям, не разрешалось близко подходить к северной башне, а вот смотреть никто не запрещал. В какой-то момент это превратилось в своеобразное испытание на смелость: перед сном я подходила к окну и прирастала взглядом к потемневшей кирпичной кладке напротив. Чем дольше смотрела, тем страшнее становилось: казалось, напротив, за пыльными стеклами, бабушка, следит за мной. Коленки тряслись, зубы стучали, но я впивалась пальцами в подоконник и продолжала стоять.

"Она спит, ей незачем на меня смотреть", – шептала я одними губами, словно молитву. Если страх не проходил, я звала Илаю. Старушка сонно терла глаза; из лампы, которую она приносила, лился теплый свет.

– Нянюшка, почему она сошла с ума?

– Спи, милая, зачем тебе знать? Это не твоя печаль.

Повозку ощутимо тряхнуло, и я отвлеклась от воспоминаний. Отодвинула шторку, выглянула в окно. Туман рассеялся, но светлее не стало. Сизые облака цеплялись за ветки деревьев, моросил дождь. Дорога сворачивалась в полукруг, впереди показались огни станции.

В ранний час людей почти не было. Станционный смотритель прохаживался по платформе, на скамейке под козырьком дремал пожилой мужчина, рядом с ним женщина в красной шляпке тихонько напевала младенцу, которого удерживала одной рукой. А за другую ее ладонь цеплялся мальчишка лет шести, тер глаза.

Прибывший поезд дышал густым паром, пах копотью и разогретым металлом. Купе оказалось потрепанным и душным, зато чистым. Едва поезд тронулся, принесли завтрак. Я ела, не чувствуя вкуса, смотрела на проносящиеся мимо пейзажи. И,чего уж скрывать, жалела себя.

Меня раздражало, когда окружающие указывали на различия между мной и остальными членами семьи. “Бери пример с Лилии: она младше тебя, а такая прилежная, аккуратная! И родители твои люди образованные. А ты вот, Энрике, совсем не стараешься”, – сетовали учителя, которых родители выписывали из города.

Мамины подруги, а потом и гости Лилии, добавляли масла в огонь, с удивлением отмечая, что и внешность моя “ну совершенно не в Алертов”. Я была низкой, русоволосой и сероглазой, с коричневыми веснушками, рассыпанными по щекам, плечам и груди. Ни одной семейной черты: высокого роста, изящного сложения, вьющихся светлых локонов.

Но самым страшным оказалось то, что у богов не нашлось для меня дара.

Специалисты, к которым возили меня родители, только руками разводили. А пять лет назад один из них, самый именитый, сказал, что я “пустая”. Обычная девчонка, в жилах которых нет древней крови. Таким дар не полагается. Тогда-то я и превратилась в "кукушонка".

Это стало ударом по репутации семьи. Правда, слухи ползли и до этого: одни сомневались в верности моей матери, другие полагали, что настоящая дочка Алертов умерла еще в родильном доме или же ее похитили, а меня подкинули.

Покончив с завтраком, я попыталась заснуть, но сон не шел. Полистала взятые на станции журналы, остановилась на “Театральном Вестнике”. Прочитала увлекательную статью о скандальной постановке некого М. Рипс Кеша (как он сам себя называл) и решила во что бы то ни стало сходить на этот спектакль. Но потом обнаружила, что с момента выхода этого номера “Вестника” успел смениться не один театральный сезон.

Делать было совершенно нечего. Поэтому я просто стала ждать, когда за окном покажется Стена.

Меня угораздило задремать. Разбудил голос, доносящийся из коридора:

–Вот же она, вот!

Кричал мальчишка, которого я видела на станции вместе с матерью. Сейчас он был один в коридоре поезда, стоял на цыпочках, вжавшись носом в стекло. Я тоже выглянула в окно. Наискосок, в просветах между рядом болезненно-тонких деревьев, клубилось серое марево. Издали его можно было принять за дым, поднимающийся от заводских труб, или за грозовую тучу. Здесь оканчивался привычный мир, марево простиралось от неба до земли, от запада до востока. Его и называли “Стеной”.

За Стену отправляли преступников.

– Вы случайно не знаете, сегодня будут кого-нибудь казнить?

Я покачала головой. Мать ребенка, уже без красной шляпки, высунулась из купе и сердито прикрикнула:

– Что за глупые вопросы? И к людям не приставай! Простите, мой сын вас потревожил.

– Что вы, все в порядке, – я украдкой подмигнула мальчику, он улыбнулся.

Лишнего не говори, стой тихо – все это было мне знакомо… Еще пара таких окриков, и мальчишка впредь будет стыдится своих мыслей.

В купе заплакал младенец, женщина поспешила вернуться к нему. Мы с мальчиком снова остались наедине.

Поезд медленно поворачивал. Стена выросла перед нами, исполинская дуга от горизонта до горизонта. Все боится времени, а время боится Стены – такая ходила пословица. Еще древние ученые и философы писали о ней на глиняных табличках и бумаге, изготовленной из шкур и экскрементов животных.

После наступило время самоубийц и безумцев, которые искали в сером мареве спасения от предательств, несчастной любви или собственных горьких мыслей. В нашей с Лилией обязательной программе встречались произведения, герои которых в самом конце отправлялись к Стене. Это значило, что они совсем отчаялись,потеряли смысл жизни.

Затем Стена стала считаться символом свободы. Эксцентричные жители городов и поселков сбивались в группы и каждый год совершали паломничество, некоторые и вовсе переселялись на границу. Жили в палатках, близко-близко, играли в игру под названием "чанда". Бросали кости; те, кому выпадали единицы, на спор приближались к стене – кто подойдет вплотную? кто окунет руку? кто погрузится с головой?.. Выигрывал, конечно, тот, кто уходил насовсем. Его имя вырезали на стволе дерева и считали героем, сбросившим оковы зримого мира. Позже игроков в чанду окрестили "поколением пропавших".

А после войны выражение "уйти за Стену" стало синонимом казни. Приговоренным давался выбор: принять яд или окунуться в серое марево. Поползли слухи, что за клубящимся маревом бушует пламя, в котором будешь гореть – не сгоришь, а мучения продлятся вечность. Что там огромные пыточные машины, и невозможно умереть, пока не пройдешь их все. Большинство осужденных выбирали яд, но были и те, кто все-таки надеялся на чудо.