Константин Фрес - Страстная невеста для ненасытного дракона

Ее тело просто переставало ее слушаться и начинало гореть. Этот жар мог продолжаться весьма недолго, и Клэр – если ей случалось быть на капитанском мостике, – возносила хвалу небесам за то, что у нее остаются силы и время на то, чтобы успеть дойти до своей каюты, запереться, задвинуть засов непослушными пальцами, которые, казалось, обугливаются от жгучей боли, и прихватить крепкими зубами почти перегрызенную дубовую палку.

От боли она кричала, извиваясь и корчась, как еретик на костре. Ей казалось, что все ее суставы выламываются, крошатся, мышцы рвутся, словно гнилые нитки, и она лишь усилием воли удерживает себя от того, чтобы грудь ее не вскрылась, обнажив бьющееся горячее сердце.

В эти страшные минуты, наполненные страданием, длящиеся бесконечно, ей казалось, что если она не выдержит, если она не перенесет боли, ее не станет. Тьма поглотит не только ее тело, но и пожрет душу, и тогда всему настанет конец. Мир рухнет, ее разум потонет в безумии, и станет совсем плохо…

Клэр выла и билась, чувствуя, как кожа ее горит, словно кто-то разрисовал ее острым лезвием, оставив тысячи кровоточащих насечек, и усилием воли держала, держала затухающую искру разума в голове, долго, невыносимо долго, пока боль, наконец, не отступала и не утихала, как покоренный шторм, уступивший упрямому капитану. Клэр, тяжело дыша, стихала тоже, бессильно обмякнув на постели.

Приступы начались у нее недавно. Или давно – если измерять время часами, наполненными болью, страданием и ужасом. Года два назад первый из них – не самый сильный и не самый страшный, – скрутил ее, и она полночи билась и рыдала, чувствуя, как тьма подступала к глазам, грозясь затопить весь мир. Было очень страшно; впервые за свою недолгую жизнь Клэр познала настоящий ужас.

Что нищета, что голод?

Эти вещи она познала слишком рано. Сирота, выкинутая безжалостной рукой на улицу еще во младенчестве. Добрые люди подобрали ее едва ли не в сточной канаве, не дали погибнуть, но жизнь ее радостнее и беззаботнее они сделать не могли.

С самого раннего детства Клэр знала, что такое тяжкий труд. Носить воду, таскать тяжелый уголь в мешках, натирать до блеска полы… и получать за это мало, слишком мало. Краюшку хлеба и, быть может, кусочек вяленого мясца в удачный день. Можно было есть бананы и апельсины, растущие в роще неподалеку, но ими разве насытишься, если приходилось таскать тяжести и целыми днями с поручениями бегать по городу.

Ею помыкали; ее унижали, а потом хозяин увидел ее приступ. Она металась, визжала и билась, как кошка, с которой заживо спускали кожу, и ее крепки зубки перекусили чурку, которую она привыкла зажимать, чтоб никто не слышал ее криков.

Именно тогда она услышала брезгливое и страшное, как как раскаленное клеймо, слово «одержимая».

– В мешок ее зашить да утопить, – прошипел хозяин с отвращением, отряхивая ладони хранящие влагу ее тела. Пот, слюни, кровь – она все же искусала себе губы и язык, когда спасительной деревяшке пришел конец. – Еще припадочных тут не хватало.

Клэр только пришла в себя, тело ее все еще дрожало после пережитой боли, но разум работал на удивление ясно и холодно.

Что?!

Утопить?!

Клэр знала, что хозяин слов на ветер не бросает. Это была не шутка, не сгоряча высказанная досада и неприязнь – это был приказ, простой и страшный в своей простоте. Чьи-то крепкие руки ухватили ее за лодыжки, сдергивая с деревянного топчана, и Клэр поняла, что от смерти ее отделяет всего лишь три биения сердца. Три кратких мига.

Раз – и она уселась на своей жестко, грязной постели, отталкивая руки того, кто грубо тащил ее с рваных тряпок.

Два – и ее рука, крепкая и сильная от тяжелой работы, скользнула за пояс того, кто собирался утопить ее, как едва народившуюся собачонку.

Три – и нож вспарывает его живот, четко и точно, от пупка и до грудной кости.

Человек кричит и падает, зажимая ладонями зияющую рану. Клэр не смотрит на него; она знает, что он не жилец. Не думать, не думать о тревожном сладком запахе крови…

Он щекотал ноздри, манил и дразнил…

– Деньги, – выдыхает Клэр хрипло, нацелив окровавленный нож на оторопевшего хозяина, прокисшей рыхлой бадьей осевшего в углу. – И быстро, шкура. Не то присоединишься к этому, – она кивнула на слугу, корчащегося в луже собственной темной крови, выползающей из-под его живота.

– Я знал, – с ненавистью выдохнул хозяин, сверля ее взглядом. Глаза водянистого, невнятного цвета, в них – животный страх и ненависть. – Мне говорили, что юродивых надо уничтожать сразу, как только народились, иначе жди беды. Грязные жестокие животные…

Клэр не помнила, как она оказалась рядом с этим человеком – большим, сильным, – и как ее нож, вонзившись в его печень, дважды провернулся там с садистским наслаждением.

Она, крохотная тонкая девчонка, сейчас возвышалась над ним, и он плевался кровью, серея от боли.

– Грязное жестокое животное, – с наслаждением произнесла Клэр, всматриваясь в умирающие, гаснущие глаза того, кто еще вчера имел над ней власть и называл себя ее хозяином, – тут ты. Не подними ты на меня руку – ничего б и не было.

Она попробовала крови. Тогда, над еще живым человеком. Она лизнула нож, вырванный из его тела, и почувствовала на языке сладкую, живую, теплую кровь. И этот запах затуманил ее рассудок.

***

Теперь, по прошествии стольких лет, приступы стали еще чаще и еще сильнее. Клэр чувствовала их приближение заранее; вглядываясь в ночную мглу, она вдруг начинала видеть кровавое зарево над бушующим морем и слышать ток собственной крови в пульсирующих венах. Она закрывала глаза, подставляя лицо соленым брызгам и ветру, но те не могли остудить разгорающийся жар в ее теле. Это было верным знаком, что скоро приступ повторится и тьма подступит ближе на шаг, усядется на грудь и будет мучить, заглядывая в душу.

Ни один врач не мог сказать, что с ней. Добытые пиратским счастьем золотые без толку сыпались в карманы лекарей – они осматривали Клэр, слушали ее сердце и находили ее абсолютно здоровой. Совершенно! Не помогали пилюли и порошки; даже из глубокого сна боль и страдания выдергивали ее, и Клэр роняла слезы бессилия, когда эта пытка, изматывающая ее все больше, прекращалась и наступал покой… но надолго ли?

Клэр знала, что нет. Месяц, полтора, и все повторится вновь. Собственное тело предавало ее, становилось источником муки. Красивая, статная, молодая женщина, Клэр с тоской понимала, что никому она не нужна, никогда ей не найдется тот, кто полюбит ее и сделает женой, матерью своих детей. Кому нужна больная, юродивая, припадочная? Кто захочет целовать ее губы, если хоть однажды увидит на них кровавую пену и услышит нечеловеческое рычание, срывающееся с них? Кто захочет смотреть в ее глаза – прекрасные, шелково-карие, цвета переспевшей влажной вишни, под сенью густых, черных, как ночь ресниц, – если хоть однажды увидит, как они закатываются и наполняются тупым беспамятством? Кто захочет ласкать ее длинные черные локоны, если увидит их всклоченными, спутанными, словно солома? И кто захочет в свою постель ее тело, молодое, сильное, с кожей дивного теплого цвета, словно самая дорогая слоновая кость, с манящими изгибами, с длинными ногами и такими прекрасными, такими нежными руками, если каждую ночь оно может забиться, раня и себя, и окружающих?