Андрей Терехов - Ты будешь смеяться, мой князь

– Я была кем-то, мой князь. Была прежде. Сейчас я обычный человек. Без талантов, без богатства, без великой судьбы. Как ты и твоя дочь, и все на этом свете.

– Кто? – Вацлав сорвался с места и бросился, тяжело дыша, к колесу. – Кто ты?!

Надзея отвернулась, словно ожидая удара, и в эту секунду Збышеку показалось, что она смотрит на него и что говорит ему, никому другому:

– Я была одной из тех, кто дарит последнее утешение.

– Монахиня? – изумился Вацлав. – Будь я проклят, если поверю в это!

– О, нет, мой князь. Самое последнее… утешение.

На площади стало особенно тихо. Где-то закричал младенец.

– Вы рисуете нас старухами на чёрных повозках, но на самом деле мы остаёмся такими же, какими были при жизни. И твоя Рагнеда останется такой.

– Ложь… – прошептал Вацлав. – Ведьминская ложь!

– Ты увидишь это, когда она придёт за тобой. Ты будешь смеяться, мой князь. Твоя Рагнеда и в самом деле была весела нравом. Так весела, что я заскучала по ветру в моих волосах, по солнцу на моем лице, по земле под ногами. Так весела, что мне захотелось предложить ей то, что предложили когда-то и мне в последний час. Мне – доживать ее век. Ей – усесться вместо меня на облучок чёрной повозки. Согласись, мой князь: куда лучше, если на смертном одре люди будут смеяться. А я… я не умею смешить.

Князь медленно, как во сне, шагнул к Надзее и положил руку на эфес корда. Казалось, он собирается с силами и вот-вот выхватит оружие – сам перерубит шляхтянке горло. Но затем Вацлав посмотрел на палача. На толпу. На Ядвигу. Задержал на дочери взгляд, и княжна дернулась, побежала. Она побежала, ссутулившись, вжав голову в плечи, без капли чести и благородства в осанке – как убегают предатели, воры и убийцы – через площадь, через город, прочь из Озерных Ялин. Никто ее не остановил.

Збышек подергал замок на двери пекарни и пристегнул к упряжи Булки мешок.

Весна уже распускала почки на деревьях и ярким солнцем согревало спину. Збышек запрыгнул в седло тем единственным, но ловким движением, которое учил накануне, и покинул Озерные Ялины.

Ворожея оказалась права – с того раза, как он принёс Надзее костяной хлеб, дела Збышека в пекарне не заладились. Что ни день, приключалась с ним беда: то муку оставит в сырости, то не просеет; то выбросит заквас. Хлеб все чаще подгорал, а, если Збышек и доставал его вовремя, безвкусным камнем валился в желудок – потому что пан пекарь запамятовал, насколько крутое вымешивается тесто.

Деревенские жаловались на тяжесть в кишках и ходили все реже да платили все неохотнее. Так и настало время, когда Збышек продал дом местному бровару – за лошадь Булку, корд в полтора локтя и бутылку старого, как мир, монастырского пива.

Это самое пиво Збышек и прихлебывал, покачиваясь в седле и подставляя лицо теплому ветру.

Корд постукивал по ноге и нет-нет да напоминал Збышеку о князе. Вацлав и в самом деле умер через седьмицу после разговора с Надзеей. По Ялинам ходили слухи, что Вацлав, испуская дух, вдруг захохотал, но Збышек этому почему-то не поверил.

Ядвига ещё с месяц пряталась в лесах, а потом вернулась. Никто не обвинил ее открыто, ибо перед смертью Вацлав простил дочь, но с тех пор в народе называли княжну не иначе, как «Мухомором» – не то за любовь к ядам, не то – к ярким одеждам.

Надзею с помоста увели в замок. Збышек отправился следом, но его так и не пустили – лишь к вечеру стражники рассказали, что «князь помиловал панну, и она ушла из замка тайной галереей, дабы никому словом не навредить».

– Шепнула она, – добавил капитан, – что, ежели будет искать ее местный пан пекарь, то просит она его поворотить. Потому как она знает и никогда забыть не сумеет.

– «Знает»?

– Так и сказала, – смутился капитан и прошептал: – Говорят же, знает она, какой кому срок отпущен.

Больше Збышек Надзею и не видел. Он и вспоминал о ней все реже, но проезжая этим весенним деньком по Озерному краю, не удержался и направил Булку к прошлогодним камышам, у которых впервые заметил шляхтянку.

Весна уже надломила лёд, и в густо-синих волнах Збышек увидел своё отражение: молодого всадника с мешком на перевязи. Обычного человека. Без талантов, без богатства, без великой судьбы.

«В какую вам сторону, – услышал он свой голос, – вельможная пани?»

«Не знамо…»

– Вот и я теперь не знаю, – прошептал Збышек.

Он чему-то улыбнулся, повернул Булку прочь от воды и пустил вскачь.

К несчастью, Збышек так и не научился читать.

Он подозрительно смотрел на камень и ни черта не понимал. Камень был старый, мшистый. Поставили его на пересечении двух большаков – видно, еще в те далекие лета, когда крестили Старую Волотву. С тех пор минуло немало ветров и морозов, и письмена перешли в трещины, а трещины в сколы и выбоины – так, что и ученый муж не уразумел бы смысла.

– Куда поедем-то, панна Булка? – спросил Збышек кобылку и вытер пот со лба.

Лошадке было все равно: она обгрызала кровавые-красные ягоды с куста брусники и изредка мотала головой, отгоняя мух и слепней.

Збышек приложил ладонь половником ко лбу и ещё раз осмотрелся.

Правый большак скрывался в тенях вековой дубравы, которая глядела величаво и презрительно, как древний царь. Левый большак уходил через пыльные холмы, и там далеко-далеко за горизонтом чудились дымки.

Жильё.

Збышек Старую Волотву не любил. Она совсем не походила на родные Ялины: деревни держались в стороне от дорог и закапывались в ямы да землянки, где люди спали бок-о-бок со своим скотом, где ели хлеб из непросееной муки, пили одну воду да жгучую водку. Вместо открытых лиц глядели лица угрюмые, высохшие, полные страха перед местной шляхтой, которая набегала подобно язычникам, подобно грозе – забирала все съестное, тащила девок да коров, а мужиков вешала на ближайшем суку.

Словно учуяв опасения Збышека, слева, со стороны холмов, показалось облако пыли, а вскоре и телега, которую оную пыль вздымала.

Збышек прихлопнул муху и устало облокотился о луку седла. Переступила с ноги на ногу Булка. Солнце скрылось за облаком и выглянуло снова, пока телега приближалась.

На передке восседал мужик: с рожей цвета сухой земли, со стеклянным взглядом. Не доезжая до Збышека, он охолонил лошадей, и те пошли медленно, величаво. Блеснула радугой упряжь, и в глазах возницы отразился узор облаков.

– Скажи, добрый человек, – обратился Збышек, – что на камне тут намалевали?

Мужик не повернул головы, будто не слышал, и Збышек повторил вопрос.

– Да что ты пьянь эту спрашиваешь? – раздалось из телеги на волотовском наречии. – Ну, стой, скотина. Стой, тебе говорят!

Возница, не меня ни позы, ни выражения глаз, натянул поводья и буркнул «Бжалте». На Збышека пахнуло крепким перегаром.