Ирина Критская - Белая ворона. Сборник рассказов

От чемодана, который Вера, наверное, лет десять не снимала с антресолей пахло пылью. "Надо же"-, раздраженно подумала Вера, – "Как это я! Пылища, вот лень поганая!"

Она сбросила чемодан на идеально вылизанную циновку в прихожей, спрыгнула со стула. "А ведь код не забыла, черт знает что в этих извилинах хранится, всякий мусор". Пальцы между тем безошибочно прокрутили барабанчик и знакомые цифирки сложились как надо. Крышка по-бегемотьи зевнула, выпустив наружу плесневый смрад. Да и не удивительно, плотная, временем спрессованная кожа не пропускала воздух, а вот влагу, затхлость старую крепко держала взаперти под проржавевшим замком.

В ярком свете прихожей матово заблестели обложки старых журналов, на удивление сохранившихся в тряпичном нутре. Под нетерпеливыми Вериными руками забренчали всякие металлические штучки. Сахарные щипцы, странная, с детства знакомая ложка, почему-то двойная, как пинцет или щипцы, крокодил-орехокол, что-то еще, красивое, но давно не нужное, мешающее даже в суматошной, современной жизни. Все это богатство Вера вывалила на пол, отодвинула раздраженно ногой в угол, и в самом углу, наконец нашла альбом. Тот – семейный, давно забытый, тонкокожий, но тяжелый, как кирпич, начинающийся с черно-белых девчонок с длинными косицами, на поверку оказывающимися чьими-то бабками.

Нетерпеливо листая, отмахиваясь от навязчивых родственников и незнакомцев в шляпах, Вера искала одну фотку. Там, на ней были сняты ее одногруппники – по тому самому, любимому, но давно забытому биофаку, годы на котором пролетели, как сон, и только изредка давние и полустертые образы тревожили ее душу.

Вера не любила вспоминать молодость. Может потому, что она жестоко расправилась с тоненькой романтичной дурочкой, упрямо делавшей стрижку "под Матье", ковыляющей на шпильках по любой погоде и шикарно зажимающую в оттопыренных пальчиках вонючую "родопину". Та дура еще писала стихи, обожала ночные дежурства на медрактике, и была уверена в том, что нет ничего важнее любви. Просто НИЧЕГО. И можно ради любви умереть. Запросто…

Умная Вера теперь была худой, как велосипед, циничной и понимающей жизнь. В ее бедноватой, но ухоженной двушке, доставшейся от рано ушедших родителей, давно поселился размеренный порядок и одиночество. Полированная мебель, которую поменять было не по деньгам, блестела начищенным зеркалом, старая румынская кухня отражала в отполированных ручках не менее отполированные кастрюли и чайник. Паркет тоже был отполированным, Вера умела циклевать и лачить его сама и делала это с наслаждением почти маниакальным. Ванная комната напоминала операционную, в ней был приемлем только белый цвет – без исключений. Белоснежную занавеску найти было трудно, но она находила, заменяя ее при малейшей затертости. Даже зубная щетка с белой ручкой одиноко торчала в белом стаканчике рядом с белейшим мылом в такой же мыльнице.

Такой же белой Вера была и внутри. Только не блестящей, как раковина, а мутной. Как будто молоко размешали с мукой и плеснули внутрь нее. Оно разлилось и стерло своей белизной все другие цвета – и яркие – небесные и темные – земные. Не было у Веры чувств. Только четкая рациональность, чистота и тоска. Правда того, что в ней есть эта самая тоска, Вера не замечала.

…Наконец, альбом закончился, но фотографии не было. Каким чудом она исчезла, Вера не понимала, ведь точно была! А вчера она увидела ее на тумбочке нового больного. Ее приперли к стенке стаканом с водой и нижние части ее сокурсников причудливо изгибались. Там, на той фотографии была и Вера. Нежное личико уничтоженной ею девушки – с пухлыми губами, круглыми удивленными глазами, обрамленное рамой тщательно уложенных волос было очень счастливым. Потому что за плечи эту дурочку обнимал парень – кудрявый, как пудель Артемон, длинный и совершенно худой – просто дрын! Вера стащила перчатки, вытащила фотку из-за стакана и внимательно всмотрелась. Они! Точно, ошибки быть не может. Вон, у дуры из оттопыренного верхнего кармана куртки пачка "Родопи" торчит. А у него в руках дурацкий белый тюльпан. Он ей тогда на каждое свидание белый цветок дарил. Один. В зависимости от сезона. Тюльпан. Ромашку. Розу. Хризантему.

Вера почувствовала, как у нее, что-то тоненько тенькнуло в сердце и слегка толкнуло мягким кулачком. Она всмотрелась в худое лицо, сереющее на чистой наволочке.

– Не знаю… кто это? Не узнаю…

Она судорожно натянула перчатки, схватила тряпку с пола, который не домыла, и бросив ее в ведро с грязноватой водой выскочила из палаты.

До конца рабочего дня мысль о фотографии просто преследовала ее. И вот… поиски ни к чему не привели. Фото не было, исчезло бесследно.

Утро в больнице всегда начиналось одинаково. Во всяком случае, для Веры. Длинная вереница палат, которые надо было помыть, колбасообразный коридор с продавленным во многих местах линолеумом, пахнущие, как их не мой, мочой туалеты. Она не помнила, каким образом ей пришло в голову бросить свое НИИ и устроиться санитаркой. Тогда, среди карусели девяностых, таких как Вера было много. Только они пошли дальше, оставив за плечами это безвременье. А она осталась…

В палату, где лежал неузнанный владелец ее фотографии она зашла уже около двенадцати дня. Кровать была пустой, а фото стояло на месте. Вера, воровато оглядываясь опять достала его из-за стакана, положила на тумбочку и разладила пальцем.

– А его на операцию повезли. Ты ничо не трожь, он мне сказал, чтоб я следил.

Скрипучий голос заставил Веру вздрогнуть. Хрустнув до пергаментной твердости накрахмаленным халатом, она обернулась. Плоский, как камбала старик с седой бородкой а ля д'Артаньян, распластался под одеялом так, что она его даже не заметила.

– Да ничего я не трогаю. А вы скажите родственникам, что на тумбе должно быть убрано. Только самое необходимое. А то потеряют что, потом на персонал валят.

Сердце почему-то бешено колотилось. Вера выскочила из палаты и, пробежав по коридору пару метров, остановилась у подоконника отдышаться.

– Давай, помоги, не стой. Видишь, некому, сама везу. Давай-ка. Сейчас Кольку позову из урологии, переложим его. Никакой.

Галина Леонидовна, старшая медсестра отделения, везла каталку. Вера подошла ближе. Лицо с острым профилем стало еще серее, глаза провалились, губы сползли по бокам крупной костлявой челюсти. Просто живой мертвец. Не жилец…

Что-то такое новое появилось в Верином сознании с того дня, когда привезли Алексея (Лешу, как тихонько, таясь даже от себя самой, она называла его, чуть слышно шевеля губами, когда никто не слышал), такое – острое, колючее, затаенное.